Наступил одиннадцатый, выпускной класс. Почти каждый день, тайком от матери, я отмечала в календаре прожитый день как прощание с детством. Мне нужно было вырасти по бумагам, чтобы получить свободу от матери и перестать быть для нее обузой.
После второй смены старый школьный вахтер обходил все этажи, находил меня обычно между вторым и третьим пролетом, сидящей на подоконнике, картинно ругался, провожал до дверей и закрывал школу на ключ. Я бродила по улицам и к девяти вечера возвращалась домой. Зимой Павел Алексеевич начинал обход в начале девятого, иногда поил чаем, потому что, как мне казалось, урчание моего живота разносилось эхом по всем этажам.
Я приучила себя делать уроки прямо в школе, не откладывая, а вот дома – только рисовать. Комната у меня была девять метров. Шкаф, раскладной диван, письменный стол и мольберт, плюс немного места, чтобы покружиться вокруг своей оси под музыку.
Я жила с ощущением, что забираю у матери воздух, когда нахожусь рядом с ней в замкнутом пространстве. Я была копией отца в манере держаться, голосе, бытовых привычках. И этот мелькающий призрак покойного мужа, видимо, раздражал мать. Мы обходились за день двумя-тремя фразами, и если я в хорошем настроении заговаривала с ней первой, то она находила повод придраться к веснушкам, к моим умственным способностям, которые годятся только для того, чтобы «марки на главпочтамте языком приклеивать». Ее бесило даже то, как я передвигаюсь по квартире, потому что от моих шагов «сервиз в шкафчике пляшет». И до того как засну, я оставалась с чувством опустошенности наедине. Я не обижалась на материны претензии, где-то внутри меня сидела заноза моей инаковости, я не нащупывала ее, не могла вытащить это разлагающееся инородное тело, которое постепенно отравляло и меня.
Нехватка воздуха быстро сводит людей с ума. Мать заводилась от любой мелочи и выплескивала на меня свое отчаяние. Со временем мне даже стало жалко ее. Ну, что она виновата, раз раньше выходили за удобного и подходящего человека? Разве виновата, что