Я подружился со старым сапожником-евреем Мозей. Таких я видел в детстве и думал, что их уже нет.
– Молодой человек кое-что скрывает, – сказал он мне, когда я проходил мимо его мастерской, – это нехорошо, ай, как нехорошо!
– Что нехорошо? – изумился я.
– Молодой человек говорит, что его папу звали Николай. Николай – разве это имя для аида? Коля! Калман – вот как звали вашего папочку. У меня в молодости был друг – Борух – так он был вылитый вы. И между прочим, его папа тоже был Калман. Фамилия Марксштейн – вы, случайно, не родственники?
Я объяснил, как обстоят дела с моими именем, отчеством и фамилией, и он ошеломленно покачал кудрявой седой головой:
– Кто бы мог подумать – вы так похожи на еврея. Вы извините, что я спрашиваю, но может быть, ваша мама – еврейка? Нет? Ай-я-я-яй!
Мы много разговаривали, меня очень смешили его притчи – по любому поводу – и толкования Библии. А ссылался он чаще всего на Пушкина и Иисуса Христа. Однажды он пригласил меня к себе, и его жена Рива угощала нас чаем и вареньем.
– Познакомься, Ривочка, – сказал он, – ты можешь себе представить – молодой человек – не еврей!
Рива была удивлена.
– Но он не антисемит, – быстро добавил Мозя. Рива горячо одобрила это.
– Между прочим, Пушкин тоже не был антисемит. Он даже носил на руке перстень с еврейскими буквами. Этот перстень Пушкин называл своим талисманом. Вы помните эти стихи: Храни меня, мой талисман?
И Мозя прочел стихотворение от начала до конца, нигде ничего не переврав, но смешно интонируя.
И наконец, – как бы это сказать, не переступая границ скромности? – в меня совершенно по-женски влюбилась пятилетняя девочка, Ирочка. Все видели, как она расцветала улыбкой и, завидев меня, здоровалась на любом расстоянии:
– Здравствуй, Ныколаич, – слышал я издалека, еще не различая ее в группе детей.
Вблизи она как бы застенчиво, а на деле кокетливо, опускала ресницы и отвечала на мои вопросы еле слышно. У нас стали принятыми подарки: я подносил ей конфеты и мороженое, а она подарила мне ценнейший фантик – обертку от американской жвачки, и однажды – розу. Не знаю, где она взяла ее, но это была свежая благоухающая пунцовая королевская роза. Я поцеловал ее ручонку, и она – клянусь! – покраснела и меня самого вогнала в краску. Сказать, что я был польщен, – недостаточно: меня просто распирало – никто еще так не тешил мою мужскую гордость. Я был благодарен моей маленькой даме и старался не оскорбить ее чувств взрослой снисходительностью. Я был с нею серьезен и грустен. Думаю, что за мою печаль она и полюбила меня.
Дни были длинными и наполненными. Ничто не мешало ни моему уединению, ни общению с кем бы то ни было. Мне не надо было ни с кем знакомиться:
если я заговаривал с человеком, то он отвечал мне как Ныколаичу, и я в конце концов и почувствовал себя Ныколаичем – Главным Ныколаичем города – и находил в этом удовольствие и отдохновение. Я даже