Первые эпизоды из детства, которые высветила моя память, очень наивны и по-детски трогательны.
Помню склонившуюся надо мной маму. Я лежал в деревянной кроватке, и белые кораблики, качающиеся на волнах платья, наплывали на меня. Три выпуклых синих штриха – это волны, голубой цвет ткани – море, а белый кораблик? Для меня тогда это было небо, а мама в этом платье – праздник. Я притрагивался глазами к этому спокойствию и засыпал. И на всю жизнь полюбил три этих цвета – белый, голубой и синий. Красивое платье мамы и было тогда для меня мамой.
А когда приезжала бабушка Анна, папина мама, ее мягкие руки пахли свежеиспеченным хлебом. А теплый хлеб пахнул бабушкиными руками. В туго обтянутой косынке, вся облитая солнечными лучами, она спокойно сидела на диване и смущенно улыбалась. А я глядел на нее и недоумевал: почему бабушка прозрачная? Насквозь. И теперь, во взрослости, старость всегда ассоциируется у меня с тихой, спокойной и прозрачной чистотой. К сожалению, уходящей.
Папу я видел мало, папа работал. За него на круглом устойчивом столе, почти в центре комнаты, стоял большой прямоугольный аквариум. Отец утверждал, что в него вливали десять ведер воды. Не знаю, так ли это, но моим детским глазам он казался огромным океаном, заполняющим пространство больше всей нашей комнаты. Там, за стеклом, переливалась, рябила и пестрила совсем другая, не понятная мне жизнь. И дело не в наплывающих на меня рыбах, не в их открывающихся ртах, увеличенных стеклом. Дело было в другом. Между мной и этим сказочным водным миром установилась негласная, живая связь. Умные рыбы, водоросли, извивающиеся как змеи, пузырьки воды, струйками текущие вверх, мохнатые камни, зеленые и мудрые улитки, рисующие замысловатые дорожки на стекле – они всегда все молчали. Шевелились, пузырились, извивались, смотрели на меня и молчали. Они приглашали меня в свой безмолвный мир, и я с радостью и ужасом осознавал, что не имею права им отказать. Я протягивал свои пухленькие ручки к рыбам, и стремление попасть к ним было так велико, что пересиливало силу страха. Я не опускал рук, пока стеклянная стена не исчезала. Попадая в водный мир, я засыпал. Жужжание водного моторчика, качающего воздух, убаюкивало меня. А просыпаясь, я понимал, что рядом со мной, почти во мне, жил мир тишины – спокойный, красивый, зовущий. Мне казалось, что все жители этого мира знали о людях гораздо больше, чем мы о них. Это знание подавляло меня всей своей десятиведерной массой и смутно радовало. И когда вечерами отец брал меня из кроватки, укладывая на свои пропахшие мазутом колени, я смотрел на его небритое обветренное лицо, на его теплеющие глаза и ждал, ждал, ждал, простого человеческого звука. И отец говорил. Он говорил! Слова его, как и небритость, слегка кололи мое лицо, мое желание,