На Свет Божий я родился в декабре, тринадцатого числа в восемь часов. Морозное утро заводскими гудками встречало новый рабочий день.
В распахнутом от волнения пальто, с раскрасневшимся от нетерпения лицом, с гвоздиками в руках и папироской в губах отец нервно ходил возле заиндевевших окон роддома, в одном из которых лежала моя мать.
В те времена, в шестидесятые годы прошлого столетия, медицина еще сохраняла таинство пола ребенка до его рождения. Конечно, какие-то прогнозы любопытные коммунальные соседки и родственники всегда делали. Но это были только догадки, не более. Кто родится, мальчик или девочка, определяли роды. Только роды. Эта неизвестность создавала атмосферу магической таинственности, торжественности и непредсказуемости. И хотя многие молодые люди в существование Бога почти не верили, рождение нового человека всегда отождествлялось с потусторонним, не материальным явлением. Это было проявлением Божественным. Не нашим советским, а полулегальным, полузапретным – Его делом. В этом узле связывалось, казалось, несвязываемое – противоречащее друг другу – да и нет. Как-то увязывалось в одно и вера, и безверие. Но именно к рождению человека, к этому таинству, к этому Промыслу, как-то привязывалось это несоответствие. Наверное, это и есть несгибаемый дух Веры, всегда живущий в русских, даже в неверии – верить.
Но вдруг в белесом окне роддома зажглась лампочка без абажура. Замаячили суетливые расплывчатые силуэты. Снег под ногами отца зашипел от очередной недокуренной папироски, и, подтверждая или опровергая его взволнованный взгляд, сквозь иней стекла чей-то розовый палец медленно прорисовал – «сын». Теплом тела – по холоду стекла – в провисшей тишине – «сын». Мешая смотреть, пар изо рта рывками, скачкообразно поднимался вверх. Но и сами глаза, слезясь от холода, уже перестали видеть – сын. Сын! Мир на время застыл, отодвинулся, пропал куда-то. Только хруст снега под ногами, сжатый букетик красных гвоздик, онемение тела и обжигающая волна непонимания только что случившегося события.
А мать лежала в каком-то скрытом помещении роддома, помудревшая и повзрослевшая от тяжелой и счастливой женской работы. Все понимая и принимая. И свою силу, и свою боль, и свое счастье.
А ошалевший отец, теряя смятые папиросы, теряя теплую мелочь из карманов, частично теряя себя, шел к своим