На троих братьев Хепбернов, сыновей первого графа – по одному сыну у каждого, два Патрика, один Джеймс. Мастер Болтон, Патрик, болен с рождения различными хворями, а мастер Ролландстон, Джеймс – именно с ним Белокурый беседовал сейчас на ступенях ратуши – без пяти минут бургомистр Перта. Если Аргайлу было везде поле битвы, если Хантли выбрал город Святого Джона по близости его к предгорьям, то Босуэлл согласился на Перт потому, что и здесь у него была своя рука и подмога. Ведь Джеймс Хепберн за то, чтоб действительно стать бургомистром, подставит плечо своему графу с огромным удовольствием… С Джеймсом они виделись за всю жизнь несколько раз, но, в отличие от мастера Болтона, в обоюдной симпатии. Максвелл по матери – она приходилась дальней родней Джону Максвеллу, отчиму Белокурого – Джеймс был высок и тёмен, однако на диво спокоен нравом, словно горячность, помноженная на горячность, охладила саму себя, а манера говорить приглушенно и не поступать, не обдумав, выдавала в нем – внезапно – еще одного племянника епископа Брихина, удавшегося в дядюшку.
Джеймс, надлежаще приветствовав двоюродного брата, сразу перешел к делу:
– Собрано порядка четырех тысяч, мы готовы кормить эту толпу не больше двух дней, так что я бы поторапливался со сборами.
– А кого еще ждем?
– О! – на худом лице Джеймса Хепберна мелькнула сдержанная усмешка чиновника. – Ты ни за что не догадаешься, Патрик…
Люди шли не только с границы, с севера и из владений Джеймса Стюарта Морэя, который, зеленый от желудочной колики, тем не менее, сел в седло – люди шли, поднятые по слову Божию мирными клириками, воистину святыми людьми, в том числе – епископом Абердина Уильямом Гордоном, епископом Глазго Гэвином Данбаром, епископом Морэя Патриком Хепберном Бинстоном и епископом Брихина Джоном Хепберном – также.
Они встретились на главной площади, когда волны вооруженных людей соприкоснулись и слились – бескровно, перемешиваясь, словно вода, теплая и холодная. Оба сошли с коней и, когда Босуэлл обнял младшего дядю, руки его ощутили жесткие ребра стеганого джека под сутаной – епископ был верен себе. Несколько кратких мгновений потребовалось, чтобы обменяться взглядом, несущим большее, чем многие слова, когда в ближнем переулке чужие волынки нестройно завели очень знакомую тему. Выражение лица Джона Брихина для Босуэлла в пояснениях не нуждалось.
– Он верен себе! Опять украл мой пиброх! – расхохотался граф. – Боже правый, не приказать ли и моим вступить хором…
– С этим собачьим воем? – удивился железный Джон. – Да самые плешивые псы Аргайла имеют голоса приятней, чем волынщики нашего кузена, граф!
Бок о бок, Хепберны старшей ветви ожидали, пока кузен Морэй – в паланкине, как приличествовало духовному лицу, и в кирасе,