давно перестала, но Руфочка имела на этот счет собственное мнение. «Ты совсем забыла старуху, – продолжала она, сокрушенно качая головой, а затем хитро добавляла: – Сегодня я открыла мятную». И как-то так вышло, что время от времени забегать к Руфочке вошло в привычный график моей жизни. Я даже стала получать от этого удовольствие. Мне нравилась ее голубая скатерть, сервиз с вензелями, который они вместе с моей бабушкой когда-то купили в местном универмаге, нравились ее рассказы, нравилось то чувство удовлетворения и покоя, которое она вносила в мою жизнь. К тому же она знала историю моей семьи, была последним источником, из которого я могла узнать о жизни моей покойной бабушки. У Руфочки был какой-то загадочный племянник, которого никто никогда не видел, даже вездесущая Полина. Но он существовал это точно. О его появлении мы узнавали по коробкам конфет, о которых Руфочка как-то устало говорила «Племянник дал», именно дал, а не принес, не подарил. Где? Когда? При каких обстоятельствах? Об этом Руфочка не упоминала, просто дал и все. Надо сказать, что этот самый таинственный космический племянник имел вполне земные намерения: он был единственным Руфочкиным наследником и претендовал на ее площадь. Правда, с площадью не все было просто, дело в том, что наш дом (я жила этажом выше) представлял из себя жуткую рухлядь и подлежал выселению. Выселяли нас не одно десятилетие, хотя тысячи комиссий, обследовавших каждый сантиметр наших аварийных квартир, давно признали их не годными для жилья. Но мы продолжали сидеть на чемоданах, в то время как приватизировать жилплощадь нам не позволяли, как и прописывать кого-либо. Таким образом, племянник получить Руфочкину квартиру не мог, но он претендовал на ту квартиру, которую Руфочка получит взамен старой. Все мы, как люди выросшие в Центре, разумеется, уезжать никуда не хотели, но прав у нас не было никаких, и потому выбирали лучшее среди худшего. Для Руфочки выезд из Центра был смерти подобен, но, в конце концов, и она махнула рукой, доверив мистическому племяннику выбирать за нее. «Я все равно там долго не проживу», – вздыхала она. А племяннику, как выяснилось, было совсем не все равно, где он будет проживать, и потому он страшно капризничал, привередничал и выбирал, выбирал, выбирал, отметая Бутово, Марьино, Митино и прочее. На что надеялся, непонятно. Но Руфочке это было только на руку, поскольку она продолжала сидеть в Центре. «Умереть спокойно не дают», – сокрушалась она. «Да ладно, – язвительно вставляла Полина, – ты еще простудишься на наших похоронах».
Вообще, Полина была бабой бесцеремонной и наглой. Язык у нее был поганый во всех отношениях. И под предлогом правды-матки она резала в глаза такие гадости, что любой другой человек непременно бы обиделся, но только не Руфочка. Иногда мне казалось, что она просто жалела Полину. А Полина ругала всех и все, она была вечно недовольна, вечно в дурном настроении, всегда кричала и сквернословила по поводу и без такового.
