Такое ощущение, что Гоголь сознательно сжигал за собой мосты, рушил связи, портил отношения, губил дружбу, нимало не заботясь о тех, кто относился к нему с искренней привязанностью.
Не удержался Гоголь и в «Переписке» – публично оскорбил Погодина. Тот, конечно, сам был виноват, что без разрешения взял да тиснул гоголевский портрет работы Иванова еще в 1843 году («Переписка» вышла в 1848-м). Гоголь не забыл… Но сведение счетов в книге, написанной, по словам автора, «по боязни смерти» и насквозь пропитанной Христовыми заповедями, – это выглядит не просто плохо…
Чуть дальше Гоголь напишет: «Идите же в мир и приобретите прежде любовь к братьям».
«Приобрети любовь к Погодину» – добавим мы…
* * *
«Как же так случилось, что на меня обиделись все до единого в России?» – спрашивал Гоголь Белинского.
Ответом было знаменитое письмо…
* * *
После краха «Выбранных мест» Гоголь добился одиночества совершенно. Растеряв все опоры в жизни, Гоголь запаниковал. Это был род особой душевной смуты. При всех своих комплексах, гнетущих чертах характера Гоголю оставался единственный выход – искать спасения в духовном делании, в религиозном сознании.
Духовный путь Гоголя есть сплошной хаос, агония, во всем – надрыв и остервенение.
Так, к примеру, гоголевская религиозная библиотека представляет собой полное смешение православных и католических источников – он не видит между ними разницы, и даже говорит, что «наша религия и католическая суть одно и то же». Он делает всевозможные выписки из Святых Отцов, это перемежается с Месяцесловом, тут же «Литургия Иоанна Златоуста», тут же евангельские тексты. Попадется ли ему завет подвижников: «Не иметь ничего в миру», как Гоголь сразу же запирается ото всех, смотрит на мир и людей с каким-то необъяснимым презрением, но в торжестве аскезы. Но как только вычитает у ап. Павла, что «вера без дел мертва», тотчас принимается за программу исправления человека, начинает давать советы, как «обустроить Россию» – вся «Переписка» его об этом; призрак общественного блага «зависает» над ней, как писал о том Г. Флоровский. Суровый аскетизм и воля к общественному действию соседствуют в нем, нимало не беспокоясь о том, что это суть дело антихристово.
Одиночество Гоголя принимает обманчивые формы монашества, и обманчивые потому, что Гоголь пришел к Христову братству не разумом, и даже не сердцем, а обидой. Он слишком жадными глотками пил одиночество – и ему не хватило воздуха.
«У Гоголя была опасная теория молитвы» –