отчетливо удалось рассмотреть лишь моего Александра. Раз за разом я подпрыгивал все выше и выше, и наконец ощутил тот блаженный миг, когда полет затянулся дольше обычного, и я достиг той грани, за которой уже начиналось парение. Более того, я сумел удержать в себе ощущение, необходимое для свободного полета, и еще громче засмеялся. «У меня получилось! Это действительно возможно! Это возможно! И не во сне, а наяву!» Я начал быстро подниматься вверх. Зеленая лужайка ушла из-под ног и уплыла вниз. «Кто поднимется выше? Еще выше!.. Еще!..» Я звал за собой других, но они не могли поспеть за мной. «Что же ты, мой милый Александр, учись, пока я жив!» Мимо и вниз плыли полные листьев ветви, зелень плескалась в воздухе, а я очень быстро летел вверх. Нет, Александр меня не слышал. И никто слышал. Они не захотели последовать за мной, не послушались, а может быть предпочли остаться и резвиться на той зеленой лужайке под дубами… Очень скоро я оказался на огромной высоте, и мне захотелось окинуть взглядом прекрасную землю. Отсюда, с этой высоты я должен был увидеть всю Москву, поскольку с самого начала я знал, что хоть мы и резвимся на природе, но находимся где-то совсем неподалеку от нее. Даже с высокого берега в Деревне в ясный день можно было легко рассмотреть ее величественные очертания – как будто поднявшиеся среди лесных просторов сверкающие пирамиды. Но… Москвы не было, и у меня сжалось сердце. Вокруг, сколько достигал взгляд, лежала прекрасная, но абсолютно девственная природа. Москвы не было не потому, что я перенесся куда-то за сотни и тысячи километров от нее. Ее вообще не существовало. Она осталась там – в моем еще не осуществившемся будущем. Как и вся моя не прожитая жизнь… И вот тут сквозь сверкающую белизну дня, словно муаровая чернота ночи, проступила невыразимая печаль этого сна: я вдруг понял, вернее, начал смутно догадываться, что, может быть, не только будущего, но даже настоящего уже не существует.
Я проснулся около полудня и первым делом взглянул в окно. Ни луны, ни солнца там уже не было. Все небо затянуло серой, непроницаемой пеленой. Стало быть, погода помягчела, мороз спал. О празднике теперь напоминал только шум в голове. Некоторое время я просто лежал и мечтал. Я пришел к выводу, что моя мечта – это, скорее всего, моя последняя мечта. Вернее, последняя надежда. Что-то вроде «и может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». Правда, иногда мне казалось, что это лишь плод моего воображения, что оснований для надежд нет никаких… Потом мне подумалось о том, что да, я всегда заглядывался на красивых женщин, и не только на красивых, а некоторых из них даже очень желал. Я и Маму, пожалуй, если честно, желал до сих пор как женщину, и то, что теперь она была нашей лучшей подругой, даже придавало желанию особый аромат. Но, как это ни удивительно, я никогда не изменял Наташе, хотя бывали случаи, и довольно часто, когда я просто-таки рвался ей изменить, как будто эта измена должна была переменить мою жизнь. В кризисных ситуациях мысль об «улыбке прощальной» давно меня грела. Но, увы, в эти моменты, как известно, даже самые обаятельные мужчины почему-то
