Вот что по-настоящему страшно – если во всех глазах читаешь одно и то же, начинаешь думать, что они правы. В конце концов, что я знаю? Я черпаю опыт из комиксов, детективов и хичкоковских фильмов с американскими актрисами-блондинками в главных ролях. Что еще? Пялюсь на учителей, в окно или на непристойные картинки в уборной. Вопреки идеально отточенному равнодушию, моя жизнь сводится к нескольким огорчительно мелким желаниям: дайте добавку, приличную одежду, а то все отвратительно чешется, а уж как сидит, я даже не говорю. А главное, оставьте меня в покое.
Через двадцать четыре дня после первой встречи с Финном я снова очутился на берегу во время отлива. Был не по сезону холодный октябрьский день. Мистер Паркхаус гнал стадо учеников мимо рыбацких лачуг, и я увидел дымок над домом Финна. Дым слегка клубился, как будто выписывал в ясном сером небе слова приветствия.
«Заходи, – звал он. – У нас тепло».
Бдительный, вездесущий Риз не отставал от меня ни на шаг. Моя невезуха всегда со мной.
– До скорого, – прошипел я и подтолкнул его в сторону наших бегунов.
Он колебался, пытался возражать, но все-таки побежал догонять класс и вскоре исчез из виду.
Я сидел и сидел (делая вид, что просто хочу отдышаться). Финн все не появлялся. Я обратился в камешек на пляже, невидимый и безжизненный. Отсчитывал секунды, погружался в бездну отчаяния. Чуть не заплакал. Интересно, как долго я смогу ждать? Было невыносимо думать, что я больше не попаду в эту уютную комнатку у моря.
Я замерз. Я дрожал в пропотевшей одежде. Нечего делать, я встал и, сдерживая дыхание, постучал в дверь. Раз. Два. Никакой реакции. И вдруг он появился – не из хижины, а из-за дюн. Ясный взгляд, грациозная походка, легкая улыбка, словно он и вправду рад меня видеть.
Облегчение было так велико, что я слова не мог вымолвить.
Он тоже молчал. Повернулся, по-хозяйски распахнул дверь и жестом пригласил меня войти. Он улыбался. Не слишком широко, не бойко, не вежливо, не насмешливо, не беззаботно. Не искательно и не обещающе. Не скупо и не беспечно. Короче, никогда раньше не видел я такой улыбки. Эта улыбка! Насквозь прожигает!
– Заходи, – сказал Финн.
После пробежки в доме оказалось даже слишком жарко. Я вспотел, особенно под мышками и в паху. Пока Финн заваривал чай, я болтал, мешая кое-какую правду о жизни в школе с откровенной ложью. О всегда важничающем, но таком ничтожном латинисте, который безжалостно нас колотит, а после уроков заставляет заниматься непристойностями. О крысах, которые ночуют в наших ботинках, так что каждое утро их приходится вытряхивать, а они визжат и сопротивляются. О еде – сероватом мясе и буром соусе, безвкусных синюшных пудингах, разваренных в кашу овощах (это, кстати, была правда).
– Это гнусно, – вздохнул я. – Нельзя так издеваться над людьми и над продуктами.
Финн рассмеялся, а я ликовал, и, как Шахерезада, отчаянно пытался удержать его внимание.
Он взболтнул чай в старом глиняном чайнике, налил в чашку и протянул мне. Черный, как в прошлый раз. Я пристроился