Раскольники. Константин Шахматский

из крестьян! И что ты говоришь? – отзывался Салтыков, стараясь не выдавать страха. Да, вашвысбродь! – настаивал кучер, – И днем можно запросто любого из них в какой-нибудь деревне встретить. Да он еще и поздоровается с тобою, ежели навеселе: Здрасьте, мол, Емельян Макарыч, наше вам с кисточкой! Ну а ежели в лесу встретишь, да еще ночью: и глазом не моргнет, – ножом по горлу, аль дубиной по башке. Вот как! Интересно! – восклицал Салтыков, – И почему же их не арестовывают, ежели каждого в лицо знают? Ямщик усмехался и отвечал с издевкою: Так жить-то, всем хочется! Ну да, ну да, – вслух размышлял Салтыков, – Коль по-твоему рассуждать, то дорога, – она всегда прокормит. Денежку наскреб, глядишь, и до следующей весны дотянул. Верно! – кивал ямщик, – Взять, хочь, меня. Не от хорошей жизни на вольных поштах1 промышляю.

      Мужик замолчал, то ли выглядывая в полутьмах дорогу, то ли размышляя, не сболтнул ли чего лишнего. Мимо пролетали прямые, как корабельные мачты, сосны; разлапистые ели раскачивали на ветру пушистые ветви.

      – А вы обратили внимание, вашвысбродь, как в наших краях дорога ухожена? – снова говорил мужик. Обратил, – отвечал Салтыков, смущаясь. То-то и оно! Наши двадцать верст завсегда в порядке. Мы всей деревней ходим, повинность отрабатываем. Что мужики, что бабы, что дети малые: колышки вбиваем, отводы для воды окапываем, настил, где надо, подновлям – все честь по чести. Не хочешь ли ты сказать, – усмехался под шубой чиновник, – что по своей воле ходите, …и никто вас палкою не гонит? Нет, – на чистом глазу отвечал ямщик, – не в жизнь такого не было! Ну-ну, – думал тогда Салтыков, – те же самые разбойники, наверное, и гонят, чтобы проезжих заманивать.

      Естественно, его высокоблагородие не верил ни единому слову извозчика.

      Когда в комнатах стало тепло, Салтыков наконец-то разделся. Конечно, пурпурного цвета халат с заплатами на локтях и синие брюки с лампасами выглядели не comme il faut2, однако в них Михаил чувствовал себя комфортно и по-домашнему.

      Теперь он ласково произнес, обращаясь к нерасторопному камердинеру:

      – Ладно, старый хрыч. Поди-ка сюда. Что я тебе привез.

      – Что? – выглянул из кухни слуга (Михаил Евграфович не часто баловал его подарками).

      Барин достал из чемодана маленькую коробочку и протянул мажордому:

      – На-ка вот, глянь!

      Платон осторожно принял из рук хозяина жестяную коробку и принялся открывать ее дрожащими пальцами. Кое-как управившись с крышкою, слуга обнаружил внутри швейную иглу, и в его слезящихся стариковских глазах застыл немой вопрос: мол, что это? и зачем?

      – Аглицкая, – пояснил Салтыков.

      Платон фыркнул, раздосадованный.

      – Глянь, какое у нее ушко широкое, – продолжал расписывать Михаил, – Это для того, чтобы ты своими незрячими глазищами мог без труда вдеть в нее нитку. Да и сама игла, обрати внимание, не прямая, а специально так изогнута. И сей изгиб назначен для того, чтобы твои дырявые пальцы ее держать могли, а не роняли бы на пол, чтобы по два часа искать… Понял?

      – И на что