Гардеробщик. Московский дискурс. Анатолий Головков

Есть хочешь?.. Нет, погоди, Марико, какое такси ждет?.. Сколько?! Ты с ума сошла!.. Все потратила?.. Да как же можно, мячик драный!.. Но я же вчера тебе как бы…

      И дальше по-грузински, все громче, крещендо, с визгом, ором, топтанием по полу – ужасная полифония.

      Входная дверь хлопает с такой силой, что с полки падает гипсовый Сократ и летит на пол, как в медленном кино. Его подхватывает и ставит на место Беломор.

      Входит Джано, щеки белые, зрачки черные, глаза в одну точку, он еле владеет собой.

      Сейчас ему ничего не нужно говорить. И уходить нельзя. И не уйти нельзя. Ему нужно побыть одному.

      Он раскладывает для нас по пакетам еду – курятину, сыр, овощи, хлеб.

      Он сопит, подавляя в себе ярость.

      И нам нечем его утешить: все знают беду с его женой. Карты отравили ей кровь, изуродовали судьбу, опустили, а могут приподнять за шиворот и швырнуть в пропасть.

      Несчастная красавица Марико.

      Мы рано или поздно уйдем из мастерской; Джано останется один и станет слушать сердце до утра: пара микроинфарктов у него уже была.

      Его снова начнет душить бессонница, припоминая прошлые обиды, подбрасывая тревогу за мать и отца.

      Он встает, ищет сигареты. И курит на балконе со стаканом «Саперави».

      Оттуда ему видна темнеющая, бесконечная и равнодушная Москва. Шумит отдаленно, мигает огнями.

      Я знаю, Джано сегодня потеряет счет времени. В итоге он напьется, станет звонить друзьям в Тбилиси. Он начнет кричать на телефонисток, чтобы выплеснуть негодование из-за жены по-грузински. В самый сладкий для друзей час сна – пять или шесть утра – он примется обнимать их словами, не ожидая и даже не желая ответа. И друзья, освободившись от рук и ног своих жен, будут хрипло и невпопад советовать: да, конечно, это уже чересчур, давно пора с этим разобраться.