– А все-таки почему, товарищ Беланский? Кто вы, собственно, такой? Князь Киевский?
– Я журналист.
– Журналистов нынче пруд пруди! У вас мания величия! Вы, товарищ Беланский, алкаш и бездельник!
– Но вы недавно называли меня сыном…
– Плевать! Я думала, вы станете мне сыном! А вам по правде никто не нужен: ни моя дочь, ни наш Кирилл.
– Это мой Кирилл, мой Ежик!
– Нет, это наш Ежик! Видеться с сыном, ха-ха! А чему вы его научите? Лакать водку? Кокаин нюхать? Лгать женщинам, обещать и скрываться?
– Мам, перестань, иначе мы с Кириллом!..
У Беломора складывается в голове: недотраханная корова. Будь ты старухой, а я Раскольниковым, треснул бы по башке!
Но озвучивает он другое:
– Я вас также, Жанна Константиновна, слушать не желаю. Я пришел договориться, по каким дням можно гулять с Кириллом, только и всего.
И снова:
– Вы, товарищ Беланский, детерминированный люмпен. Вы довели мою дочь до полоумия. А она, тихая овечка, вам верила, товарищ Беланский! Вам! Мерзкому типу с нездоровыми фантазиями! Был бы жив ее отец… Ах, Мила! Здесь, в квартире, ощущается присутствие старика, и как ему всё не нравится! Друг Фадеева и Буденного. Этот дух мог бы пропитать мальчика!
– Дух лошади Буденного, что ли?
– Не ерничайте, Вадим Григорьевич! Дух правды вольется в него, сделает сыном родины!
Милена то вскакивает, то садится, мелко кивает, наморщив нос.
Беломор чувствует, как к горлу подступает тошнота. Ему давно не нравится, как Милена морщит нос. Как бульдог на прогулке. А когда не хочет тебя слушать, приспускает веки, как сонная ворона.
Кирилл улыбается, глядя на бабушку.
Вадим уходит в туалет, у него приступ рвоты. И оттуда он слышит, как в кабинете лучшего друга Фадеева и Буденного звонит телефон.
Он еще не знает, что это мы звоним ему из автомата.
21
После похода с Джано на рынок один чурек мы употребили на улице, два других еле донесли.
В мастерской всё яркое, изумрудное, желтое, палевое, оливковое.
На столе, заляпанном краской, пятнами канифоли, фломастерами, Джано раскладывает дары Цветного бульвара.
Он разделывает куру на сациви, Беломор перемалывает грецкие орехи на мясорубке для соуса и для пхали, я варю шпинат.
Гамаюн режет сулугуни, раскладывает на блюде с пучками зелени.
Беридзе, с розовыми от вина щеками, ходит вокруг стола, каждого обнимает за плечи, за каждого тосты поет.
– Царская закуска! – восхищенно говорит Гамаюн.
Трескают за обе щеки.
– Нет, – возражает Джано, – если царская еда, то у Церетели. Ему всё из Грузии самолетом возят, да столы человек на шестьдесят. Мужик добрый, хлебосольный. И живописец недурной, но Бог не дал меры. А когда нет меры, приходит дьявол, и прямо из головы вылезают монстры.
Джано мог бы и резче сказать, но не дает профессиональная солидарность. И все-таки трудно