– Только без «мертвых петель»…
– Тогда зачем вообще летать? – спросила Даша Чуб, опуская одновременно метлу, нос и голову вниз, а уже взлетевшую со ступенек музея попу на прежнее – нагретое место.
Такое резкое падение духа и тела одной из двух дежурных Киевиц показалось второй подозрительным.
– Что-то случилось? – спросила Маша. И на всякий случай огляделась вокруг – на безлюдный Музей Истории, Андреевский спуск, Пейзажную аллею и опоясанный цепью-забором яр под приютившей их Старокиевской горой, – но не обнаружила ничего, что могло послужить причиной внезапного расстройства.
– Ничего, – подтвердила Даша. – В том-то и дело… ничего не происходит! Так и сижу без работы, без парня, без удачи… Я – безудачница.
– Неудачница.
– Безудачница лучше звучит. Еще лучше – обезудаченная. Типа обездоленная. Потому что кто-то спер твою долю. Кстати, – на миг оживилась она, – как думаешь, мою удачу мог кто-то спереть? – и продолжила, не дав Маше секунды ответить. – В общем, сама не знаю, зачем я подписалась на этот конкурс. Хотя у меня и песня есть. Даже трогательная… Но ни идеи, ни танца, ни костюма, ни желания. Может, лучше совсем не ходить? Я же все равно проиграю? А проиграть – еще хуже, чем вообще не участвовать. Тогда я окончательно в себе разуверюсь. Хо-отя, – тоскливо протянула она, – чего я тебе вешаю. Тебе, наверное, еще хуже. Тоже мне радость – ребенка родить без отца от какого-то гения[1], который умер сто лет назад и на этом основании считает себя свободным. А ты теперь должна сама покупать его дитю памперсы…
– Да нет, не в этом дело, – сказала Маша, глядя на небо. – А в том, что он никогда меня не любил, – ее голос был даже чересчур равнодушно-бесстрастным – так говорят о чем-то решенном, забытом, окончательно признанном неважным, хотя и печальным. – Он видел меня два раза в жизни. И оба раза я была – кстати. И была слишком глупой, чтоб это понять. Что поделать, я никогда мужчинам не нравилась. Но это неважно. Теперь у меня есть Мир, и он любит меня не за красивую внешность. И Миша – всегда будет нашим сыном. Все кончено…
– Все – в смысле жизнь? – изумленно возмутилась Чуб. – То есть, в 22 года ты себя похоронила как женщину? Ты б хоть предупредила, я б на поминки пришла, скандал там устроить.
– Как женщина, во всяком случае как роковая, я и не рождалась, – примирительно улыбнулась Ковалева.
– Нелогично выходит, – опротестовала Чуб. – Роковая женщина – та, что обладает природным магнетизмом. И ведьма им обладает. Значит, если бы ты была бездарна как женщина, ты бы не стала ведьмой.
– Мы не ведьмы, мы – Киевицы. А когда твой конкурс? – неприкрыто сменила тему студентка.
– Завтра вечером… А я даже не высплюсь. Ведь я Ки-е-ви-ца, – произнесла Даша Чуб по слогам. – Ночами я сижу на горе, караулю, вдруг в Киеве что-то случится, где-то и с кем-то. А что со мной происходит, во-още никого не волнует. Ведь да?
«Нет!» – хотела сказать Ковалева. Но не смогла. Поскольку, во-первых, то была хоть не чистая, но все-таки правда, а, во-вторых, в тот же миг она стала сияющей явью. Небо над безлюдной Старокиевской горой загорелось триллионом звезд, но лишь одна из них была предупредительно красной. И, вцепившись в нее взглядом, Маша, как обычно, увидела, что тревожная точка разрастается, а небо меняется местами с землей…
С бесконечной высоты Маша Ковалева летела на залитый солнцем, перерезанный Днепром двукрылый град-Киев. Он приближался, разрастался. Вначале она увидела россыпь золотых куполов, затем крыши двух маленьких домиков и белую стену с почти примкнувшим к ней высоким жилым зданием, стремительно пронеслась мимо окон и двери на первом-втором этаже и приземлилась на асфальт между двух мусорных баков. С шумом втянула воздух, выдохнула так и не преодоленный ею страх иллюзии падения вниз и, наконец, с облегчением вновь отыскала себя на Старокиевской. Видение рассеялось.
– Купола, стена, дом. Ты то же самое видела? – спросила Даша.
– Да.
– Нужно вычислить, где это…
– Не нужно, – сказала студентка-историчка. – Это Софийский собор[2]. Но не с центрального входа. Где-то со стороны Рейтарской или Стрелецкой. Нужно бежать…
– Не нужно, – парировала Даша. – Ты че, ничего не заметила?
– Не-ет, – попыталась припомнить Маша. – Я вообще мало заметила. Только Софию, два окна, дверь и двор…
– …и дневной свет! Сейчас час ночи, а там, в видении, солнце сияло. В первый раз у нас такое. Хотя логично вообще. Преступления ж не только ночью, во время дежурства, случаются.
– Значит завтра, при первых лучах солнца мы должны быть в том дворе, – подвела итог Маша и добавила: – Видишь, как здорово, Киев словно услышал тебя. Ты сможешь выспаться.
– Поспать четыре часа – это, по-твоему, выспаться? – выпятила нижнюю губу Даша Чуб. – Я и не знала, Маша, что ты у нас оптимистка.
Себя Даша, напротив, причисляла к оптимистам всегда… но только не в пять тридцать утра. Жестокий, немилосердно-яркий