– Второй где?
– Ща подойдет. О! В чувствие пришли, товарищ лейтенант? А то уж мы думали…
Сержант оборвал словоизлияния:
– Дорога как?
– Свободна. Федорыч, ты б видел, как Михайло по лесу крадется. Эт-то что-то! У нас так не каждый охотник сможет!
– Меня обсуждаешь, Витек?
Словно из-под земли из-за кустов появился молодой парень в испачканной рубахе, в штанах, пошитых из грубой синей ткани и по бокам прошитых желтой нитью, в туфлях на тонкой подошве.
Когда неизвестный ему человек встал рядом с повозкой и своим взором окинул его, раненого и увечного, Апраксин даже удивился показавшейся вдруг доброте и свету в его глазах. Удивительно! Обычно так смотрят на людей служители культа. Может, он из этих? Ну, там… обычный поп, что ли? Молод только очень. В руках парень держал короткий карабин польского производства, штык-нож от которого он заткнул со стороны спины за ремень на поясе. Если б это был боец их взвода, Данилов даже в такой ситуации запросто взгрел бы за внешний вид. Пижон городской, понимаешь ли! Но… как говорится. А еще, сержанта просто на подсознании поражала внутренняя сила встреченного на войне паренька. Вроде ничего особенного в словах и голосе, но только взглядом поведет и мнение выскажет, а хотелось принять сказанное к исполнению.
– Петр Федорович, метров через триста с тропы в сторону свернем. Чуть проедем, и привал объявляй. До ночи отсидимся.
– Чего так?
– Местные жители балуют. Немцы вперед ушли, а эти сволочи отловом красноармейцев и беженцев занялись, на тропах «рогатки» выставили. Сам видел, потому и Витьку назад отослал. Уж очень шумно ходит, как топтыгин в малиннике.
– Напраслину возводишь, Миша! – обиделся тот.
– Цыть! – Данилова другое беспокоило. – Ночью-то как пойдем?
Парень подмигнул.
– Ночью спать нужно. Перед самым рассветом двинемся.
Действительно, гражданский нашел место, забились, что называется, в самый медвежий угол. Пока Данилов сам раскладывал нехитрые пожитки и остатки еды, найденные в цыганской повозке еще первого дня, на тонкие ломтики резал сало и лук, пока Гавриков обустраивался в «секрете» по ходу колесных приметин в траве, а цыганка, оставив сверток с ребенком, скрылась по своим надобностям в кустиках почти непролазной поросли, парень встал у телеги с раненым. Наконец-то представилась возможность спокойно поговорить. Хотя сам Апраксин не торопился начинать разговор, отчасти и потому, что молодая цыганка перед тем, как уйти, что-то невообразимое с ним сотворила. Почти утихла боль, а ей на смену пришла апатия. Скорей всего, это состояние с ним подметил прибившийся к отряду парень, поэтому, постояв у телеги, отошел прочь, думая о чем-то своем.
За локоть тронули. Слегка прикоснувшись, парень даже не сразу заметил, что рядом стоит цыганка, на автомате спросил:
– Со ту камэс, Тшилаба?[2]
– Ты