Кто бы говорил, ведь моя толстовка тоже мне велика. Она когда-то принадлежала моему отцу.
Я вышел в коридор, крикнув соседу, чтобы запер дверь. Одновременно со мной из комнаты напротив вышел Эндрю – и, конечно, врезался в меня. Не совсем шатен, уходящий больше в рыжину, со спокойным лицом попросил прощения. Я ответил, что всё в порядке. В руке у него, как всегда, был альбом с рисунками. Я улыбнулся.
– Покажешь новые?
– Только если потом покажешь какой-нибудь стих, – спокойно наблюдает за мной.
– Договорились.
Он протянул мне альбом. Я шёл рядом и, листая страницы, разглядывал старые и новые лица, наблюдающие за мной в ответ с бумаги. Девушка из старшего класса, я… Ого, снова я. Кажется, он как-то идеализировал мои уродства, то есть увечья. Я давно понял, что рисует он только уродцев, хотя вряд ли кто-то из нас был на самом деле по-настоящему уродлив.
Но как же красиво он их рисует. Девушка из старшей группы, больная чем-то, умирала каждый вечер в одно и то же время. У неё всегда торчала трубка для кислорода из носа, и трудно было точно сказать, парень она или девушка. Такие люди мне нравились. Сам не знаю почему.
Она умерла уже очень и очень много раз, столько, что вряд ли хватит сил вообразить. Только из-за болезни её не забрали Совы, это радовало. Человеком она была приятным. У неё также были необычные ямочки на щеках, и она любила улыбаться. Постоянно улыбалась, чтобы никто не вспоминал о том, что она умирает каждый вечер. Правда в глазах всегда плавала тень. Пугающая и чарующая. Что в итоге делало её улыбку устрашающей.
Изуродованная душа.
Да, под уродством я всегда имею в виду внутренние разрушения.
Я пролистал ещё пару страниц, сказав Эндрю, что рисунки очень красивые и атмосферные. Следующей была зарисовка вида из окна. Кажется, это был восход. Половина солнца. Когда-то это казалось фантастикой, но теперь это и правда было тем, что каждый из нас мог увидеть утром, если вставал пораньше или вообще не ложился.
Листая альбом, я видел рисунки, которые Эндрю полностью перечеркивал. Упорно уничтожал, перекрывая каракулями. Так, что нельзя было понять, что же там было изображено. Я провёл слегка онемевшими после курения у окна пальцами по бумаге и штрихам, которые ощущались шрамами на коже. Очень жаль, что погибли такие рисунки. Жаль, что они не воскресают, как люди.
На других страницах были персонажи. Некоторые – из моих рассказов. Некоторые – выдуманные. Уже из его головы. Из его мыслей.
Я прислонился носом к бумаге и вдохнул. Необычный запах. Когда он смешивается с грифелем карандаша – ещё лучше. Запах чистых листов всегда отличался от запаха разрисованных. Первые были прекрасны в своём ожидании, что на них появится нечто необычайное. А вторые уже несли в себе что-то таинственное.
Я отдал альбом его владельцу. Дрю смущённо кивнул, отводя взгляд и бурча под нос, что это просто каракули и бред. Я хмыкнул, слушая, как Коул, который нас уже нагнал, отговаривает