птица – удар твоих шин.
Нас никто не любил и поэтому – не убил, я придумал их всех – рассказать тебе сказочки к ночи. Я ходил тёмный весь, будто кто-то меня обесточил, будто кто-то казнил – не срывался с петлёй со стропил. Нас никто не любил – ни случайный, ни нужный, ни свой. Выживают любовники – Господи, как же мы мёртвы! Я считал, что бескровный пьёт кровь из моей аорты, чтобы выжить, на деле я сам хлебал этот раствор. Я считал – где-то некто сидит в темноте нелюбви, всей прохлады моей к нему, тщетно бросаясь углями. Нас никто не любил, потому в нас не занялось пламя, не сожгло наши плоти – зачем нас так сложно убить? Страшно что – мы же все поджигатели, мёрзнущий свет, глупость в чём – я плету чудный миф ради красного слова. Нас никто не берёг, только небо касалось лилово, только боги, любя, обвиняли нас в колдовстве, только жались бездомные кошки, ветра на мосту, там вчера я застыл, разминувшись с автомобилем.
Нас никто не убил, потому что нас кто-то любил, и
сторожил нашу тьму, и бросался углями в беду.
«Но тут-то приходишь ты, недоразумение…»
Но тут-то приходишь ты, недоразумение,
глупая вера в жизнь, нелепое чудище.
«Вы ко мне, извините?» Удивляется: «А к кому ещё?»
На пороге сердца стоит оранжевое, осеннее,
пахнущее имбирём, пространством заветренным;
Я не знаю: куда заселить его, как церемониться,
у меня в постояльцах неисцелимость, бессонница,
безрассудства и гнева искажённая геометрия.
У меня тут не прибрано, не выметено, невыносимо,
я вовек не крепил свой дух для простой благодати.
«Да господи! Уходите, не стойте, не майте».
Но стоит, идиотское, тянет какой-то снимок,
дурацкую фотокарточку, выцветшую и мятую:
ели снежные, солнце, дворик, я в шапке с бубоном
там стою, улыбаюсь дебильно, светло, несмышлёно,
там меня обняла эта вера во что-то, в когда-то,
эта страшная вера в кого-то, в себя и в чудесное.
«Я останусь, – твердит, – не доставлю тебе хлопоты.
Если нужно поплакать – я выйду в другую комнату.
Я, вообще-то, всю твою жизнь обставляю другую комнату,
вот доплачешь, пойду покажу – там выход к созвездиям».
Он несёт свою старую душу в новой толстовке, он старательно ищет в новеньких людях древних. Там, где раньше сгорела деревня – стоит остановка, полководец девятого века – теперь фитнес-тренер. Иногда он не может проснуться от трелей смартфона, иногда у него аллергия на женщин в костюмах. Он всегда стоит поодаль жизни, к ней, в целом, не склонный, от пристрастия минимум быть и на максимум думать. Что там, за этим взглядом, где кольца еловой сетчатки отражаются в заводи тихих чертей рассудка? Люди бросят гадать, отвлекутся на вторник, осадки, на эфир в соцсетях, подъезжающую маршрутку. «Что там?» – спросит он сам у себя, неуместен, забывчив, – чем наполненный, что растерявший, в каких единицах? Деревянную голову мерит шагами лесничий, сердце-корень