Я никогда не чувствовал разницы:
кто жмёт на газ, кто лежит на асфальте,
когда у всех одинаково боли,
всего лишь разный фасон и структура.
Я брал свою в непослушные пальцы,
кормил тобой, говорил всем «Отстаньте»,
писал сюжет, уходил в подполье,
и так рождалась литература.
Но я умел бы намного большее,
если бы что-то помимо страданий
впускал в свой замысел, вечно скомканный,
политый кровью и гневным залпом;
Ведь снег бросал ледяное крошево
в овалы лиц и фасады зданий,
но кто-то шёл, разрывая коконы,
и не боялся туманного «завтра».
Ведь кто-то в мире умеет быть честным,
влюблённым, добрым – да сколько есть качеств,
дающих силы прожить эту вечность,
идти под солнцем, не сбавив шагу.
Но я хочу свою чёртову бездну,
и пусть никто меня не оплачет,
когда коротенький срок до конечной
я запираю свой ужас в бумагу.
Боясь покинуть черту и пораниться,
страшась увидеть в движении истину,
прикинусь сытым в голодном племени,
уйду от всех, починю всё, что сломано.
Я никогда не чувствовал разницы,
это и есть причина спасти себя,
ведь я лежу на асфальте времени,
кричу на мир: «Не дави. Пожалей меня»,
а он жмёт газ
и летит в мою сторону.
Что ты тянешь мне в руки? Неужто это душа? Эй, полегче, приятель, держи там, где следует, строго, в сухом месте, при комнатных градусах, пусть её ржа не коснётся, так же, как жар постороннего вздоха. Это надо ведь с этой душой, как с фарфором, плестись по гвоздям, по углям, осторожничать в речи и темах. В детстве мальчик соседский залез видеть небо на тис и лишился души, подчистую отдал её небу. И сейчас у него звездолёт и космический нюх, вот и думай теперь – мы убьёмся всем тем, что искали. Я же мастер крушить и, конечно, её уроню прямо рядом с моей, сжатой срубленными руками.
«Чёрный маяк и смотритель не ждут вестей…»
Чёрный маяк и смотритель не ждут вестей,
любить одиночество – значит ему служить,
а позади только ночь и безлюдная степь,
только черта, за чертою – пропасть во ржи.
В тесной каморке карты, постель и хлеб.
Что мы храним, мой маяк? Наше море мертво,
и почему это небо из сотни неб
выбрано, чтобы не видеть в нём ничего?
Звёзды исчезли, стоит зажечь керосин,
эра сменяет эру, твердит календарь,
только одно, для чего остаётся сил —
спрашивать: я колокольня или звонарь?
Свет или лампа, музыка или струна?
Кем я хочу умереть, когда подрасту?
Делай своё вино, не проси вина,
будь же объятым огнём у всех на виду.
Там,