Прости, бать. Жаль, что очень редко ты мне снишься. Но я так рад этим снам! И жду, и жду тебя снова и снова во сне. Приходи! Не забывай меня. Тяжело, очень тяжело без тебя. Эти сны – моё последнее утешение. Они – мои взрослые сказки. Ой, там, в этих чудных, воскрешающих твой голос и твою молодость, запасниках разума – что мы с тобой ни творим! Я даже с тобой спасал золото твоей компартии! Подменяли рюкзаки и через Марухский перевал тащили в мою Грузию даром мне ненужное золото твоей – но ведь твоей же! – партии. В снах я всегда тебе предан, не антипод. А первый мой сон, на твоей кровати в твоём кабинете, в ночь после похорон – тебе 35, и ты просматриваешь проявленную киноплёнку с нашим походом на Эльбрус. Молодой! Жёлтый свет в фотолаборатории. Это всё я вижу в узкую щель приоткрытой двери, наверно после команды: «Сынок, сынок, спать!»
Сны… Сны Криса в «Солярисе» Лема, сны Вени в «Москва – Петушки» Ерофеева, сны Настёны в «Живи и помни» Распутина. «И где ж забыться, если ни в раю, что для тебя я тот же ноль, мантисса…» – за этот стих отец сказал: «Да, тебе иногда стоит налить стаканчик». Бальзам на душу! Ведь это про его дом, про его горы, про его Туманность Андромеды, которой мы любовались в теодолит на его крылечке, про мою первую любовь:
Люблю я рай, где книг навалом,
Где я скитался по диванам,
Не зная, как всё прочитать,
И убегал на сено спать!
И чем ни рай, и где ещё
Вас сто раз в день зовут обедать!
И не случайно горячо
Плечо у вашей Андромеды!
Люблю я рай, где дедушка Ахмат,
Как горы снегом, больше всех богат,
Хоть он один – лишь ослик с ним Лариса!
Где доброты и куры не клюют.
И где ж забыться, если ни в раю,
Что для тебя я тот же ноль, мантисса…
И единственный раз, когда батя пожал мне руку за строчки, – это были 14 строк про уходящих, улетающих на его любимую туманность Андромеды, навсегда, без возврата, туда:
«Всем получить на базе двойников».
Инструкция строга на этот случай.
Мы,