Открылась маленькая кухня с замусоленными обоями, плитой, кучкой сухих веток в углу и самодельным столом. Леша позвал нас в зал. Мы прошли через узкую спальню с тремя железными кроватями. В углу из стены чуть выдавалась вторая печурка. Зал – небольшая комната с квадратным столом и стульями. Там же стояла ещё одна железная кровать и самодельная деревянная раскладушка. Тесно.
Вошла бабушка Леши, похожая на прабабушку, только лицом полнее. Женщина была в темно-синем платье с белыми вертикальными полосками. Из-за них она казалась мне тощей-тощей, высокой-высокой. Появился низенький мужчина. Брюки мешком висели на полноватой фигуре, ремень – ниже живота. А лицо доброго усталого человека.
На голубую клеенку в цветочках бабушка поставила граненые стаканы, хлеб, масло на блюдечке и сахарный песок в пол-литровой банке.
– Ешьте, детки, ешьте, небось, голодные после детдомовского ужина?
Я боялась взять хлеб. Он был нарезан квадратиками без корки. Кусочки тоненькие, почти прозрачные. Их было мало. Я одна могла бы съесть все. Наконец Леша взял кусочек, но масло не тронул.
– Ешьте с маслом. Что, не любите масло? Не стесняйтесь, – упрашивала прабабушка.
Я положила сахару одну ложку, как Леша, и съела один кусочек хлеба. Потом, поблагодарив хозяек, мы ушли гулять на улицу.
– Зачем у вас в квартире две плиты? – поинтересовалась я у Леши.
– Строители на фундамент толь не положили, поэтому стены мокрые и в комнатах всегда холодно. Завод эти бараки еще до революции строил.
– А зачем у вас столько кроватей?
– Так девять человек. А метров – двадцать.
– Зато весело, наверно.
– Не дай бог, как весело, – усмехнулся Леша.
– А бабушки у тебя приветливые, заботливые, – отметила я.
Леша не откликнулся на похвалу.
Мы с Толиком стали частенько забегать к Леше. Он жил близко от нас. Но от угощений отказывались. Не хотели чужой кусок есть.
Его семья привыкла к нам и уже не замечала, когда мы тихо играли картонными цветными картинками и деревянными игрушками, которые делал отец Леши. Тут-то я невольно окунулась в семейную жизнь. Скандалы начинались спонтанно: кто-то споткнулся о чью-то ногу или подвинул на плите свою кастрюльку ближе к огню, кто-то из взрослых детей не послушал бабушку. Иногда я вообще не могла понять, с чего поднимался сыр-бор. Неслись проклятья, оскорбления, начиналось рукоприкладство. В этих случаях я, замирая от страха, забивалась под стол. Намаявшись от ругани, семья пила лекарство. Потом все клялись друг другу в любви и обнимались.
Такое происходило раза два в неделю. Лешу расстраивали эти потасовки. Приходя к нам, он с грустной усмешкой говорил:
– Пойдемте в парк, мои опять «резвится», выясняют, кто кому жизнь испортил.
– Леша, –