сослуживцев перекидывался парой словечек с одним из зеков. Он, конечно же, рисковал, так как контакты с военнопленными были строго запрещены. Но бог миловал, их краткие беседы никто не зафиксировал и не донёс куда следует. Так он понемногу выяснил, что карачаевец попал в руки органов за проявленную жалость к врагу. Он отказался убивать литовку, прятавшую своего брата, лесного сопротивленца новой власти, и не дал этого совершить другим. Карачаевец, расположивший к себе моего отца, пользуясь этим, попросил передать родным весточку о том, что жив. Отец знал, что нарушает инструкцию, и прекрасно догадывался, чем может закончиться его согласие. Но не смог отказать. Когда карачаевец передавал письмецо Барбеку, кто-то из заключённых заметил это и, чтобы выбить себе какие-то льготы, тут же доложил начальнику лагеря о нарушении инструкции конвоиром. Письмо перехватили. Барбека взяли под арест и допросили с пристрастием, не связан ли с лесными братьями. Что произошло дальше, отец не знает, но через неделю его выпустили. Для тех непростых времён такое оправдание похоже на чудо, но факт остаётся фактом: Барбека не тронули. Возможно, учли ранения, награды и проявленную храбрость, отвагу во время боевых действий, а может быть, кто-то замолвил за него слово, тот же генерал, например, откуда-то узнавший о беде солдата. Чудом проскочив жернова НКВД в конце войны, мой родитель оказался в хозчасти, где охранял склад провизии. От безделья воин затосковал по родным местам и, не выдержав ничегонеделание, попросился в отставку. Так вот он вернулся на малую свою родину. Где в первую очередь стал искать следы Соломоновича, но тот канул куда-то, как и родители отца. Много позже Барбек догадается, что Соломонович тоже был суфием настоящим и, исполнив свою миссию, последовал за другом своим. Да будет благословенна душа Соломоновича.
Моё повествование по своему объёму выходит за рамки нормального письма, но ты всё продолжаешь просить меня рассказывать о моих родителях. Сама ты о себе пишешь совсем мало, о своих родных и близких не пишешь вообще, а о моих родителях пытаешь в каждом своём послании. Зачем тебе это? Наташа, зачем?
Не знаю, надо ли письмо отправлять, слишком громоздкое. Но раз оно написано, то судьба его должна как-то определиться, и пусть его будущим займётся господин случай. Вот сейчас выйду на улицу и если в первом попавшемся киоске увижу конверт с русским народным узором, то отправлю письмо тебе, если нет, оно осядет в моем архиве. Но как ты об этом узнаешь? Только в том случае, если получишь это письмо. Асманкель».
Письмо, написанное Наташе, осядет в архиве. В первом встречном киоске наш эпистоляр увидел конверт с восточным орнаментом.
Поэт фауны
Асманкель, прогуливаясь после ночного дежурства, остановился возле того киоска, где собирался купить стандартный письменный конверт месяц назад. Его не покидало ощущение дежавю. Будто он уже пробовал положиться на судьбу и ожидал найти конверт с рисунком средней полосы России, а
