В сущности, он ещё был так молод, двадцати лет от роду, этот без пяти минут доктор медицинских наук! Просто от избытка ума и способностей каждый раз проходил двухгодичный курс обучения за год, потому и к диплому прошагал стремительнее всех своих сверстников. Только вот практики, положенной каждому выпускнику, наработал маловато… Оттого и направили его в здешние стены, с условием отработки всех анатомических и лабораторных занятий, а также годичной стажировки, лишь после этого он будет допущен к защите диссертации.
Вот так. Ему, как взрослому самостоятельному мужчине, поверили, а он…
Насупившись, чеканя шаг, Захария Тимоти Эрдман приступил к вечернему обходу палат, решительно и бесповоротно отложив до утра самобичевание, равно как и обдумывание удивительного факта появления сказочной птицы. Завтра. Всё завтра. Он умеет сосредотачиваться на работе так же упорно, как и на чтении, честь ему и хвала. Да.
***
Палата послеоперационная. Палата общей терапии. Палата лёгочных больных. Специальное детское отделение, которым неимоверно гордился профессор Элайджа Диккенс. Палата рожениц, которой неимоверно гордилась доктор Элизабет Андерсон, единственная (пока!) в столице женщина-врач, имеющая право заниматься не только акушерским делом, но и серьёзной хирургией, на чьи блестящие операции рвалось полюбоваться множество студентов и немногочисленных (пока!) студенток… Рожениц, благодаренье небесам, оказалось сегодня только две, на всю палату. После тяжких трудов они безмятежно спали со своими кряхтящими во сне чадами и хлопот никому не доставляли. Сонные дежурные санитары косились на Эрдмана сердито и с недоумением: дескать, проспал сам – дай другим выспаться, и нечего тут шляться; можно подумать, мы своего дела не знаем… Но вслух не ворчали, приученные к дисциплине. Сейчас, на обходе, начальник он; а вот над ним имеется своё начальство, вот пусть оно с него и спрашивает! Помалкивали, лишь злорадно отмечая в журнале время проверки, и расписывались энергичнее обычного, так, что злосчастный карандаш не выдержал и, в конце концов, обломился с одного конца.
Сердито повертев в руках огрызок, молодой человек по укоренившейся студенческой привычке сунул его за ухо и направился вдоль крытой наружной галереи к отдельному корпусу. Самому… неприятному для посещений, даже для него, будущего доктора. Эта невольная неприязнь смущала, уязвляла… да что там, жалила в сердце. Как же так! Он, целитель, чей священный долг – милосердие и облегчение страданий, тот, кто не видит разницы в происхождении и в социальной принадлежности пациентов, для которого больные, как для первых христиан – равны, братья и сёстры, а не какие-то лорды и простолюдины, епископы и увечные нищие с паперти, обыватели или пролетарии; он Целитель!.. Но… боялся, трясся внутренней дрожью, прежде чем войти в корпус, где содержались двенадцать несчастных, спасённых из-под развалин Бэдлама5…
…Двенадцать искалеченных