Он говорил так спокойно, так неторопливо курил, что я почувствовал, как во мне закипает раздражение.
– Ты так спокойно обо всем этом говоришь?
Он удивленно взглянул на меня: – А что я, по-твоему, должен делать? Рвать на себе волосы? Биться в истерике? Проклинать Господа? – Он тяжело вздохнул и уставился куда-то в пространство. – Если бы ты знал, как я устал! Все меня в чем-то всегда обвиняют. Пациенты в спокойствии, родители в эгоизме, жена в равнодушии. А мне хочется только одного, – чтобы меня, наконец-то, оставили в покое. Дайте мне жить так, как я хочу, не оглядываясь на других, не думая, как они это расценят.
Он вдруг осекся: – Что это я? Совсем распустился, вот видишь, уже почти истерика. Это все от усталости. Да и за Динку я, конечно же, испугался. Она ведь хорошая, только не понимает меня совсем. – Сергей мгновение помолчал и добавил: – Да и я её тоже…
Возвращался домой я в полном отчаянии. Сергею удалось провести меня в отделение интенсивной терапии. Вид Дины на реанимационной койке, перевязанной, увешанной какими-то трубками и датчиками, мерное пиканье мониторов в звенящей палатной тишине не прибавило мне оптимизма. Состояние ее было более чем серьезным, а помочь я, к великому моему сожалению, ничем не мог. Теперь нужно было уповать только на Господа бога, да на выносливость ее организма, ибо врачи, со своей стороны, сделали все от них зависящее.
Едва я переступил порог своей квартиры, как услышал на кухне голоса. Витек уговаривал Катерину идти в школу, а она наотрез отказывалась. Прямиком, не снимая куртки, я двинулся к ним. Последние события вымучили меня до предела, и чувствовал я себя совершенно разбитым.
– О, Стас! – сначала обрадовано воскликнул Витя, но, взглянув на меня, сразу же стал серьезным. – Послушай, я никак не могу уговорить твою дочь отправиться в школу. Я уже и сам везде опоздал… Стас, что-то случилось? На тебе лица нет, – встревожено произнес он и замолчал.
– Вить, Дина в реанимации, авария в лифте. Состояние тяжелое. Ты поезжай. Спасибо тебе, я тут сам разберусь.
Мой приятель, явно ошарашенный такой новостью, но из чувства такта, не задавший ни одного вопроса, поспешил удалиться. Пока я раздевался, с большим трудом снимал ботинок со здоровой ноги, мыл руки, моя дочь пребывала на кухне и не показывалась на глаза. Уже одно это удивило и насторожило меня. Она не бросилась мне помогать, не спешила объяснять свое нежелание идти в школу. Когда я, наконец-то, добрался до кухни, то увидел, что она по-прежнему сидела на своем месте, глубоко о чем-то задумавшись.
– Ну-ка, изволь объяснить свое поведение, – потребовал я, не дождавшись от нее ни единого слова.
Она молчала, и я начинал