Жила Жизни. Андрей Васильевич Шульга

будто не услышал вопроса брата. Митрофан был человеком задиристым, сильным: он мечтал о власти над людьми и как говорится спал и видел когда сможет уехать в город из этих лестных дебрей. О жизни в городе он слышал от старшего лейтенанта Брючкова Леонида, который работал в лагере старшим Кумом, на тюремном сленге, а по официальной должности – начальник оперативной части. С офицерами колонии местная молодежь встречалась в местном клубе, где товарищи офицеры очень часто приносили патефон и проводили танцы, на которых собиралось много местных девушек и вдов, еще в полном рассвете сил. Всего офицеров, работающих в колонии было пятнадцать человек, и только один из них был женатым – это начальник колонии Шляхтин Павел Петрович. Ему было уже за пятьдесят а жене всего тридцать и она была большая любительница танцев. Благодаря ей, они и проходили, она была не прочь пофлиртовать с офицерами, и если получалось, наставить мужу рога. В клубе проходили танцы и грандиозные пьянки, которые заканчивались мордобоем, одним словом, по вечерам в деревне было весело: почти все пили горькую, и вели беседы о войне и городах, в которых кому приходилось жить. Митрофан мечтал добраться хотя бы до Соликамска, до которого было 350 верст по непроходимой тайге. Митрофан толкнул кулаком Кузьму вплечо, грубо с издевкой, проговорил:

      – Что, глухой?

      – Нет, не глухой, на танцах был.

      Митрофан изучающе посмотрел на брата.

      – Может ты какую-нибудь кралю присмотрел?

      Кровь ударила в лицо Кузьме.

      – Может и присмотрел, тебе то что?

      Митрофан рассмеялся.

      – Что , Кузька, женилка выросла ?

      Кузьма промолчал, поставил лыжи к стене сарая, пошел в дом. Митрофан крикнул ему вслед:

      – Не вздумай ее в дом тащить!

      Кузьма через плечо бросил:

      – Тебя не спрошу.

      – Нам нищенки не нужны.

      Кузьма хлопнул входной дверью. Митрофан сплюнул на снег, вслух проговорил:

      – Женишок хренов, бати нет, он бы тебе показал любовь.

      Митрофан поежился, пошел к деревянному туалету.

      В лагерной столовой, пропахшей гнилой картошкой было до тошноты душно, но,

      несмотря на это, столовая была забита битком. Голод толкал в столовую каждого и все ждали от нее чего – то нового, лучшей похлебки или хотя бы, несырой хлебной пайки. Осужденный Столеров, от роду сорока пяти лет, стоял в очереди в хлеборезку за своей пайкой хлеба. Ему было трудно дышать вдвойне: у него была открытая форма туберкулеза, и он понимал, что «Старая» рано или поздно придет за ним и очень скоро. Столеров отбыл уже половину своего срока – десять лет и все здесь, в пятой колонии. Он считался первоклассным вальщиком и мог положить дерево в любую сторону при любом ветре. Но туберкулез брал свое, у него становилось все меньше и меньше сил, и он уже еле-еле тянул со своей бригадой до нормы. Столеров взял свою пайку хлеба и его в этот момент обуял сильный приступ кашля. Его кто-то толкнул в спину, он не удержался на ногах и упал на колени, выронив