Я вздохнул, получилось как-то обреченно, даже странно, и вскрыл.
Диск, несколько сложенных листов и бумажки, клочки ржавого цвета с названиями книг – Библиотека, библиотечные вкладыши.
Телефонный звонок ворвался в мою реальность, как чужеродное явление совсем другого мира. Я встряхнулся и ответил, но, честно, даже не слышал, что мне говорили. Помню, что звали куда-то: может, выпить, а может, сыграть, но я отказался и услышал в ответ:
– Да что с тобой, Саня?
– Все о'кей. Просто погода…
– Ладно, звони, приятель.
Я повесил трубку и снова уставился на конверт. Что со мной? Эх, Димка, знал бы я, что со мной… Кого бы спросить?
Было что-то неправильное во всем, что происходило, было что-то неправильное во всем. Я поставил диск на воспроизведение. Музыка скользнула в комнату, покружила у потолка и смолкла, право, я даже не заметил ее ухода, я рассматривал названия книг на библиотечных вкладышах: Куприн, Гаррисон, Ахматова, Гумилев, Пастернак, Блок… ее любимые авторы – мог бы и сам догадаться. Я взялся за остатки письма, там лежало еще одно фото – маленькая девочка, наверняка это и была Лилит, она не улыбалась, глядя куда-то вдаль, а за ее спиной синело бесконечное небо, бесконечное и безразличное… Я долго смотрел на девочку: то ли в ней было что-то неуловимое, то ли Софи была замечательным фотографом – я не знаю, но меня не покидала мысль: о чем она думает? И словно далекое эхо, витал ответ: о маме…
А еще там было письмо. Еще одно. И, конечно, Джули:
«Дорогая моя, милая Джули!
Послушай, это жизнь! Она струится вокруг нас, только мы зачем-то игнорируем ее.
Мы с Лилит сегодня были в парке. Мы были вдвоем – не стали никого брать с собой. И, знаешь, я поняла, что дети чувствуют жизнь острее: глаза – ты видела детские глаза? Боже, конечно же, видела! Почему ты никогда не говорила мне, что дети стараются охватить весь мир одним взглядом? Это чудесно!
Жизнь, она повсюду, Джули, вот только мы не замечаем ее. Почему ты никогда мне этого не говорила?
Я слышала тихую мелодию сегодня в парке, она еле доносилась из окна чьей-то квартиры и тонула в крике и шуме – я бы никогда не заметила, но Лилит спросила:
– Тетя Софи, а что он поет?
Это был французский. Представляешь? Но я бы не услышала. Никогда, нет, не услышала бы.
Ты, конечно, спросишь, что это я прислала тебе, но я не знаю. Я просто вложила в конверт все, что отозвалось в моей душе сегодня утром, когда звучал французский. Я просто подумала: кто понял бы меня сейчас? Они бы поняли. Они поняли.
Послушай! Это Жизнь, Джул! Она звучит! И каждая нота – Жизнь, и каждый вздох, и каждый вдох, и звук упавшего листа в осеннем парке – не важно, что его заглушил детский смех – тем лучше, ведь смех прекрасен, и он тоже Жизнь, но ведь лист умер, умер и никто не услышал! И он тоже был Жизнью.
Страшно уходить из жизни тихо? Нет. Страшно умереть незамеченным. Я видела, как умер желтый лист. Я готова поклясться, я слышала его последний выдох. Я слышу.
Помолчи