Нинка и ее муж Руслан занимались чем-то вполне обыкновенным – ходили в пешие походы, плавали на байдарках, пели авторские песни, столь ненавистные нам, мальчикам и девочкам нет, обустраивали квартиру, что-то в ней вечно сверлили и красили, чистили картошку, выносили мусор, катались на лыжах, заводили детей, и все это легко, весело и позитивно, как говорил Гарик.
В его устах наречие «позитивно» звучало как приговор. Гарик с подозрением относился к норме, которая, по его мнению, не могла породить ничего стоящего. Ты посмотри, кипятился он, как устроено их, так сказать, бытиё. Сначала они вырезают снежинки, клеят фонарики, свои и чужие дети в кучу, полное помрачение ума, борода из ваты, косы из чулков и прочее, и прочее. Потом они едут за елкой, втаскивают ее в дом, обламывая по дороге все, что еще не обломали на базаре, наряжают ее тем, что под руку подвернется, поют, водят хороводы и играют в фанты. Дом в иголках, вода в ведре испарилась, игрушки оборвали. Наконец наступает весна и они выносят то, что осталось от елки – и снова детский праздник, или лето, или зима, или рождается очередной ребенок.
Погоди! – возмущалась я, не надо передергивать! Детей у них только двое, остальные племянники, соседи по лестничной клетке и по детской площадке. Да и эти двое, как мне кажется, незапланированное мероприятие. Близнецы все-таки, нарочно не придумаешь…
Ерунда, отмахивался Гарик, я уверен, что на этом они не остановятся. А жить-то когда, спрашивается? Ты меня извини, но я не согласен. У меня дома будет иначе.
Как же, не согласен… Что бы он ни говорил в полемическом задоре, получался гимн здоровой семье. Откуда у двадцатилетнего юноши мог взяться столь мощный инстинкт гнездования? Гарик иногда делился со мной матримониальными планами, мечтал вслух о том, как у нас с тобой будут дети. Я не могла взять в толк – какие дети? Его мечты постоянно натыкались на мое недоумение, но он не обижался. Ты еще маленькая и глупенькая, потом поймешь.
(Потом так потом – главное, что не сейчас.)
Гарик старался увязаться за мной, когда я ехала к Нинке, потому что это была точка отсчета, константа, не менее фундаментальная, чем постоянная Планка или число Авогадро. Но я его с собой не брала. У меня там была своя сахарница и свое раскладное кресло, сколько угодно «Битлз», теплый плед, тишина (иногда), одиночество (если находился свободный угол), горячий чай, глинтвейн, кусочек пирога с яблоками, умная книжка, глупая книжка… Короче говоря, у меня там было лежбище. И делить его ни с кем, даже с Гариком, я не собиралась.
Конечно же,