Перед фронтом котлов на низком табурете сидел Раскоряка, отставив в сторону кривую ногу, и пел. Глаза его были закрыты, лицо торжественно и полно того сладостного страдания, которое составляет высшее человеческое наслаждение.
Уловив в воздухе постороннее присутствие, он поднял дрожащие веки, замолк и некоторое время смотрел на меня неподвижными глазами, одновременно распрямляясь в спине.
– Завтра сменю на два часа раньше, – сказал я.
Не сводя с меня глаз, с трудом сохраняя равновесие, Раскоряка, как с коня, слез с табурета, шагнул ко мне и охватил меня ладонями за плечи.
– Эх же ты ж!.. – выдохнул он мне в лицо, хотел что-то сказать, но неожиданно прослезился и потянул меня в каптерку.
Каптерка – была крохотная комнатка, где кочегары вели вахтенный журнал. В ее стене имелось окно, снаружи закрытое решеткой из стальных прутьев. К другой стене был вплотную приставлен старый топчан.
Мы вошли.
«Из травматологии с просьбами приходили», – понял я, увидев на столе стеклянную литровую банку, заполненную на четверть прозрачной, чуть голубеющей жидкостью.
Крышкой банке служил дном вставленный в ее горловину стакан.
Раскоряка плеснул из банки в стакан и протянул стакан мне. В его глазах мелькнуло странное сочетание сразу двух чувств: отчаяния и счастья. И чего присутствовало больше, отчаяния или счастья, понять было нельзя.
«Не выпью – будет упрашивать до утра!»
Я залпом хватил спирт и на несколько секунд задохнулся.
– Санитар приходил? – с трудом спросил я, сглатывая липкую слюну.
– Кто же еще! – кивнул Раскоряка.
– Сколько поставил?
Это спросил не я «истинный», а тот другой я, какой мог быть в этой котельной «своим парнем».
В сущности, вся человеческая жизнь – это игра в «своего парня». Перестань играть – и сделаешься чужаком, изгоем, иноверцем.
– Так! – пальцем показал на банке Раскоряка.
«Порядочно в тебе!» – подумал я, сравнивая отметку, указанную его пальцем, с тем, что в банке осталось.
– Ногу, гады, отрезали! – проговорил Раскоряка сдавленно. – Простынку разворачиваю… Такая молодая, здоровая! Ей лет пятнадцать, этой ноге, – он загукал горлом, смахивая слезы, и запел: – По диким степям Забайкалья, где золото моют в горах!..
Опять воздух сгустился и поплыл передо мной.
– Сжег? – спросил я.
Он посмотрел на меня удивленно.
– А как же!
– На первом котле или на втором? – спросил я тот, которому надлежало быть «своим парнем».
– На втором, – ответил Раскоряка.
С минуту мы молчали. Трубчатая лампа дневного света дребезжала под потолком.
– Пойдем переодеваться! – наконец сказал я.
В раздевалке я облачился в робу, сразу учуяв технические запахи газа и кирпичной пыли, которыми она пропиталась.
Раскоряка дымил папиросой, стягивая с себя комбинезон. Обнажилось его тощее старческое тело с бледной нездоровой кожей. Правая нога