пусть мчат стремглав через мост
от погони.
Я ракета,
летящая с чёрных звёзд.
Закрылся день – заплеванная корчма,
ночь в мир помои выплеснула из кухонь.
Целуйте, пьяницы, в косой фасад дома,
кидайтесь фонарям на шею, как потаскухам!
Взглядом сфинкса сверлили зрачки синема и кантин,
по бульвару шатались химеры в шляпках с ярким
кантом,
из скрижалей Моисеевых понаделали карты вин,
и всякая извозчичья кляча выглядела Росинантом.
Я выехал из города последним поездом.
Резко голос ее «на помощь!»
звал.
Толпа выла,
ревела,
била в гонги.
В горящем доме
матчиша
бал.
Смутные призраки.
В крови пожар.
Порыв.
Гигантский радиоаппарат
изрыгал искорки,
газ пылал,
давил пар.
У меня был билет до белого океана,
но поезд встал на пустой станции,
и вновь видел я ночь, нагую и пьяную
от вина хищных акаций.
Но я знал, покуда стоп-кран не пресек колес разгон,
что будет радости буря и теплый дождь заплещет.
Из стеклянного спального солнце выпрыгнуло
на перрон
и пылкое сердце зажало в жгучие клещи.
Слушай.
Не надо слов.
Нет ни завтра еще, ни вчера уже нету.
Гляди: из флаконов бумажных цветов
вырастает цветистая нива.
Знаешь? От больной пропойцы-ночи
я сбежал, как из сумасшедшего дома.
Тут светят солнца в огарках на стойке буфета.
Прямо – как в этих словах намолчанных,
сладко – в мелодиях многоголосого гомона.
Есть печали, как первые грёзы младенца,
бестелесные, тонкие – сесть и заплакать:
мёртвой осени тени плывут через сердце
и глядятся в окно, запотевшее в слякоть.
Выплывают они с календарной страницы,
из надгробной плиты и металла виньеток,
из газет и ложатся на тусклые лица
в толчее городской. Есть печаль без ответа
отправлений почтовых и ртов, сжатых болью.
Есть печальная жалость мазурок Шопена,
что таится под грузом упрямых бемолей.
Есть предчувствия и огорчения пена
человека, который от тени на зданье
ожидая чего-то, в пустое пространство
тихо вместо «прощай» говорит «до свиданья»
долгой невозвратимости и постоянству.
А другие, безумные злые печали,
сквозь бессонную ночь по мостам, переулкам
и бульварам преследуют эхом в канале
неспокойную лодку, мотор её гулкий
с аритмией сердечной, и ветер о камень
треплет крылья под арками, прячет враждебность,
есть печаль, как разрезанная мотыльками
чернота бесконечных болезненных дебрей.
Пьяный мозг слепые виденья наполнили:
рухнул