Ему виделась его кровать под окном, в маленькой спальне дедовского дома. Марк болел скарлатиной, и дед сидел рядом, покачивая большой косматой головой. Окно, выходящее на вересковые пустоши, распахивал ветер, и оттуда рвалась ночь и еще что-то, но дед качал головой, и ночь убиралась, клубком сворачивалась под кроватью. В горле першило. Это царапалась личинка. Геодец убирал уже совсем теплую тряпку. Марк видел, что это смоченная водой рубашка, и ни секунды не сомневался, что чужак снял ее с мертвого отца Франческо. Отец Франческо являлся тоже, и Висконти был там, и они яростно и долго спорили о чем-то. Гремели танковые колонны, горели золотом имперские орлы на штандартах, с бесчисленных космодромов стартовали армады. Грохот затихал, его поглощала ночь, клубящаяся над болотом. Болото медленно затягивало Марка, и он рвался наружу, рвал липкие нити кокона, а рядом колыхалось что-то большое, теплое, тяжелое, во что надо было впиться и грызть… Он грыз собственные руки.
В последнем сне, таком ясном, что происходящее вовсе не казалось сном, ему снова было шесть лет и он с отцом и Миррен шагал по светлой аркаде дублинского супермаркета. Кругом мельтешила толпа, кто-то постоянно оттирал Марка от родителей. Он тянул отца за руку и канючил: «Папа, пойдем». Но отец не обращал внимания, они с Миррен были слишком заняты друг другом, молодые, счастливые, всегда такие полные общим счастьем, – и тогда ладошка Марка выскальзывала из отцовских пальцев и толпа выносила мальчика за крутящуюся дверь. Сон повторялся, и во сне Марк знал, что кто-то большой и взрослый взял его за руку и потащил к выходу, потащил, хотя Марк отчаянно отбивался. Неподалеку расцветал желтенький липкий страх, человек в оранжевой парке служителя исчезал в толпе, в кармане его лежал-полеживал самодельный радиодетонатор, и влажная от пота рука нашаривала кнопку. Марка вышвыривало за дверь, звенели бубенцы, катился клоунский киоск с мороженым. У мороженого был привкус гари. Не оглядываясь, мальчик видел, как стеклянный короб супермаркета оплывает под нестерпимым жаром, проваливается внутрь себя, оставляя неопрятную лужу. Криков не было. Почему не было криков? Марк пытался смотреть вверх, чтобы увидеть того, кто вытащил его из превратившегося в раскаленный ад здания, и встречался с собственным взглядом.
«Папа, – плакал Марк. – Вернись, папа».
На лоб ему плюхалась прохладная тряпка, и вновь оживала личинка.
Косой свет с потолка. Пятна мокрети на циновке. Запах рвоты и пепла. Дрожь в руках и ногах. Марк выкатился на задний порожек и ткнулся лицом в блестящий лист брюквотыквы. Он смутно надеялся, что туземцы его не видят. Блики скользили по привядшей ботве, и Марк неожиданно понял, что косой металлический крест в огороде отмечает могилу.
– Сколько я провалялся?
Геодский