А налево был театр, где Родион работал осветителем, сразу после училища, пока его, наконец, не выгнали за чрезмерное употребление. Прохаживаясь по площади в ожидании невесты, которая стопроцентно опаздывала, Родион поглядывал на здание в кричащем псевдорусском стиле, думая, что сейчас, за этими темно-красными стенами, может где-то ходить Лена или Инга, с которыми у него так и не срослось. Впрочем, говорят, Инга тоже из Горьковского театра ушла…
Памятники всегда выглядят жутковато, словно каменные гости. Групповая скульптура, создание казенного гения Матвея Манизера – в детстве страшная, переплетением человеческих и лошадиных конечностей похожая на огромного черного скорпиона… Ничто не меняется в статуях, даже голубиный помет кажется величиной постоянной. Отец умер, мать вторично вышла замуж, они редко встречались, семья прекратила свое существование, Родион переехал жить в старую бабушкину квартиру, как бы снова осиротев. Памятник беспокоит, как соринка в глазу, хочется снова оглянуться. Вот почему… Та, другая скульптура не выходит из головы, преследует во сне. Разве может быть так, чтобы один и тот же сон снился несколько раз? Кажется, будто это какой-то искусственный, наведенный сон.
Афродита…
Теперь Родиону казалось, что не статуя его сновидений произошла из «конкурса имени Афродиты», а наоборот: будто бы сначала была статуя, потом конкурс. Будто бы статуя впервые приснилась ему за несколько дней до того, как он узнал о конкурсе.
Да, именно так. Когда Маша показала ему приглашение, что-то смутное, тревожное шевельнулось внутри… Да, статуя тогда уже была, но он просто не знал, как ее назвать. И перстень – перстень с замысловатой треугольной свастикой…
Маша любила гулять по улицам, паркам, сидеть в каком-нибудь кафе. И в этом они были похожи: Родион терпеть не мог зависать на одной точке, а тоже предпочитал длинные путаные маршруты, в ходе которых теперь появилась новая боевая задача: не перебрать. Впрочем, былая жажда пить, чтобы забыться, уснуть трансформировалась в желание легкого опьянения, чтобы, засыпая, раскинув руки в стороны на широкой пустой кровати, успеть погрузиться в новые дразнящие мечты.
Отчего он, собственно, пил? Жалкая попытка преодолеть комплекс застенчивости, страха перед реальностью, которая с громом обрушилась на него, когда умер отец? Да нет, пить он начал гораздо раньше…
Мало кто догадывался, что высокий, широкоплечий человек на самом деле был маленьким, как будто внутри, под тонкой оболочкой скрывался другой – слабый и робкий, безвольный, с трудом принимающий решения. Под воздействием алкоголя этот маленький вырастал, упирался в оболочку, более того, ему становилось даже и тесно в теле Родиона… В сущности, все свои важные поступки он совершил под легким шафе: и к Маше тогда, в раздевалке, он обратился, потому что раздавил с Зуевым чекушку, которую тот достал,