– Боевой!
– Ежели чиво, то чиво, а ежлить ничего, то извиняйте, доведись такое дело, вот те и пожалуйста, – философски размышлял хорунжий, касаясь вековечной темы жизни на земле, святой и грешной.
– Ковырнёшь? – указал он на бутылку местной водки сменившемуся с караула Курихину, и тот, отмахнувшись, замотал головой: – Ни ай, да ну. – Потом вздохнул и стал моститься к застолью:
– Разве что лафитничек за их превосходительство.
Солнце уже садилось, когда на горизонте прорезались силуэты союзнических кораблей.
Пятнадцатого июня тысяча восемьсот шестидесятого года в Шанхай прибыли Джеймс Брюс, лорд Эльджин и Жан-Баптист Луи, барон Гро, уполномоченные своими правительствами для утверждения Тяньцзиньских договоров.
Николай принял ванну, взял приготовленное Дмитрием полотенце, хранившее жар утюга, и сухо-насухо обтёрся, изредка поглядывая в зеркало. Он собирался нанести визит французскому посланнику и критически оценивал свой вид. «Богу лица не нужны, – думал он, подкручивая усы и расчёсывая волосы. – Богу нужны души. Ясные, чистые, верные».
Он плеснул в ладонь одеколон, похлопал ею по свежевыбритым щекам. Кожу приятно защипало.
Дмитрий помог ему одеться и кликнул казаков.
Собираясь к французу, Игнатьев уже знал, что барон Гро получил прекрасное воспитание, был отлично образован, имел связи в высшем свете. Дипломатическое поприще было ему не в тягость, и, если верить английскому послу Фредерику Брюсу, двоюродному брату лорда Эльджина, китайцы боялись его, как огня.
Барон Гро встретил посланника России довольно любезно и сразу усадил за стол, предложив выпить за знакомство.
– Это отличный мюскадель, – поднял он свой бокал с золотистым вином. – Люблю его запах.
Николаю вино показалось чуточку горьким. Возможно, это было связано с его недавним отравлением. Первые дни своего возвращения к сознательной и в меру бодрой жизни он не мог даже притронуться к еде. Сейчас барон угощал его жареной уткой, вымоченной в винном уксусе, и китайской лапшой. Роста он был среднего, недурен собой, щеголеват, несмотря на то что явно разменял пятый десяток, при разговоре смотрел в переносицу собеседника, изысканно жестикулировал, относясь к себе, как бы с иронией, но это – для людей, игра на публику. После выпитого вина и ознакомительных ничего не значащих фраз он обращался уже к Игнатьеву по-свойски, говорил «мой дорогой», пересыпал свою речь остротами, любил «поджаристые» анекдоты, к месту и не к месту уточнял, что «это надо принять во внимание», и обижался, если с ним не соглашались. Николай уловил, что, как только француз начинал сердиться или был чем-то недоволен, он принимался крутить на своем безымянном пальце массивный бриллиантовый перстень. При этом он избегал резких суждений, голоса почти не повышал, но недовольно кривил рот и скашивал глаза.
Уже через час стало ясно, что барон самолюбив до неприличия. О таких в России говорят: «Поднял бы гору, да плечи узки».