Проклятье.
Форд перевел взгляд на экран. Каждое число в шифре состоит из восьми цифр, а восемь цифр образуют байт; следовательно, это машинный код. А ведь его нацарапали карандашом в грязном блокноте, и, скорее всего, посреди пустыни, где поблизости нет никаких компьютеров. Кроме того, Форд уже пробовал перевести цифры кода, сгруппированные по восемь, в двоичный и шестнадцатиричный коды, а также в ASCII[14] и применить к полученным результатам дешифрующие программы, однако снова потерпел неудачу.
Дело принимало неожиданный оборот.
Форд прервался, взял блокнот, открыл и пролистал его. Старая записная книжка. Кожаная обложка истерта и кое-где порвана, между захватанными страничками набился песок. Блокнот слегка пах дымом от костра. Крупные цифры были выведены остро отточенным карандашом, твердо и четко, аккуратными рядами и столбцами, которые представляли собой подобие решетки. Почерк ровный – должно быть, все записи сделаны за один раз. И на ни одной из шестидесяти страниц нет помарок или исправлений. Цифры, несомненно, откуда-то переписаны.
Форд закрыл блокнот. Сзади обложка испачкана, пятно до сих пор немного липкое. Кровь, догадался потрясенный Уайман. Он вздрогнул и быстро положил блокнот. Увидев кровь, вдруг вспомнил, что это все не игрушки, что недавно убили человека и блокнот, вероятно, содержит указания относительно того, как найти сокровища.
«Куда же я ввязываюсь?» – думал Форд.
Вдруг он почувствовал: сзади кто-то есть. Обернулся – оказалось, вошел настоятель монастыря. Аббат стоял, заведя руки за спину, слегка улыбался и пристально смотрел на Форда живыми черными глазами.
– Нам не хватало вас, брат Уайман.
Форд поднялся.
– Простите, отец мой.
Настоятель вгляделся в цифры на экране компьютера.
– Вы, должно быть, заняты неким важным делом.
Уайман промолчал. Он сомневался, представляет ли его занятие важность в том смысле, который подразумевал настоятель. Форду стало стыдно. Именно эта вошедшая в привычку одержимость работой навлекла на Уаймана беду в мирской жизни, именно эта маниакальная поглощенность выполняемой задачей, заставляющая позабыть обо всем на свете. После гибели Джулии Форд так и не смог простить себе тех бесчисленных вечеров, когда он допоздна засиживался за работой, вместо того чтобы разговаривать с женой, ужинать с ней, ласкать ее…
Форд ощущал пристальный, но доброжелательный взгляд настоятеля, однако был не в силах поднять глаза.
– Ora et labora, молись и работай, – с прохладцей проговорил аббат. – Вот две противоположности. Молясь, мы прислушиваемся к Богу, работая – беседуем с Ним. Монашеская жизнь есть стремление к полному равновесию между первым и вторым.
– Понимаю, отец мой. – Уайман чувствовал, что краснеет. Настоятель всегда поражал его своими простыми и одновременно мудрыми