С трудом разлепил глаза и увидел склонившегося надо мной Петра с всклокоченными волосами, широким носом и бровями, похожими на мохнатых гусениц.
– Вставай, уже утро.
– О, Боже… – простонал я, протирая глаза, – скажи, что ты тоже – мой ночной кошмар…
– Извини, – сконфуженно пробормотал он.
Мне самому сделалось неловко. Впёрся, куда, в общем-то, не приглашали, и ною, как маменькин сынок в турпоходе.
– Это ты извини, – сказал я. – Знаешь, иногда над моими шутками не смеётся никто, кроме меня.
– У меня тоже такое бывает, – понимающе кивнул он, улыбнувшись щербатым ртом.
– Ранний завтрак? Где можно пасть прополоскать?
– На реке, – махнул рукой.
– Где? А, ну да…
Зевая, пополз в указанном направлении и уткнулся в речушку – тоненькую, но шуструю. Нагнулся, с размаху зачерпнул пригоршню, плеснул на морду. Вода была прохладной, освежающей. Сон как рукой сняло. Хотел весь окунуться, да передумал: больно жрать захотелось. Но, когда я предстал перед честной компанией, оказалось, что шведского стола не будет. Континентального тоже. Никакого. Равви поприветствовал меня, и все потопали, грызя на ходу сухари, которыми добрые попутчики со мной поделились. Равви от сухого пайка отказался. Шагал впереди по острой траве как по персидским коврам, подставляя лицо раннему, но уже яркому солнцу, нимало не щурясь на его розовые лучи и, похоже, получал от этого удовольствие, сравнимое с тем, что ощущал я в своём заснеженном сновидении. Мне же проклятые колючки здорово полосовали ноги, и я с трудом удерживался, чтобы не зачертыхаться.
– Вы всегда так завтракаете? – спросил я Петра.
Тот недоумённо пожал плечами, будто никогда не задумывался о такой мелочи.
– По-разному.
– А куда мы идём?
– В храм.
Час от часу не легче.
Я нагнал Равви и тихонько сообщил:
– Вообще-то, я по-вашему молиться не умею.
– Молитва – это разговор с Богом, – спокойно заметил Равви. – Она не может быть «вашей или нашей». К тому же мы идём не на службу.
– Тогда зачем?
– Надо.
И снова ушёл в себя, как в раковину – не раскрыть, не достучаться.
– Чего ты ворчишь? – недовольно сказал Фома. – Оставался бы в лагере, похлёбку варил.
– Сам вари, – возразил я. – А мне, может, как раз в храм необходимо. Попрошу Всевышнего, чтоб поскорей забрал меня отсюда.
– По-моему, тебе ещё рано думать о смерти, – простодушно возразил рябоватый Матвей.
– О ней никто и не думает!
– Он хотел сказать, что соскучился по дому, – перевёл малыш Симон и еле слышно вздохнул.
Я покосился на него и замолчал. При дневном свете он был не так похож на Сашку. И всё же этот мальчишка вызывал во мне смешанные чувства, от мимолётного раздражения до желания потрепать за вихры.
– Кто тебя ждёт дома? Жена, дети?
&nb