Проза Лидии Гинзбург. Эмили Ван Баскирк

и, следовательно, к нашим более глубоким (profond), более изменчивым и более устойчивым «я»[157]. Сегментирование и изоляция времени, по-видимому, обесценивают эмоции человека – как наслаждение, так и душевную боль. Ибо, как пишет Гинзбург, «в непрочности, в бесцельности страдания есть нечто еще более оскорбительное, чем в мгновенности наслаждений, – какое-то неуважение к человеку». Подобное имманентное сознание беспрерывно испытывает недоумение: оно не может рационально контролировать эмоции, которые улетучиваются без следа. Более того, «оно не может иметь отношения к смерти, поскольку смерть его не касается. Оно вечно пусто, – как решето, подставленное под льющуюся воду»[158]. Гинзбург исследует тему «нравственной победы или поражения» этого типа сознания «в схватке с его погибельной бессвязностью»[159]. Затруднительное положение имманентного сознания – сознания обрывочного и не уверенного в собственной реальности – Гинзбург делает главной темой своих размышлений, будь то размышления об этическом потенциале сознания такого типа или о его вкладе в оправдание искусства и литературных методов, соответствующих ее эпохе.

      Тексты Гинзбург продолжают аналитическую традицию документальной прозы, к которой принадлежали такие писатели, как Александр Герцен, превративший «ведущее значение теоретической, обобщающей мысли и изображение действительности, не опосредствованное миром, созданным художником» в строительный материал для своих мемуаров «Былое и думы»[160]. Приемы, применяемые Гинзбург для изображения имманентного сознания, разрушают такие беллетристические условности, как сюжет и персонаж[161]. В ХХ веке роман был для Гинзбург чем-то невозможным – совсем как для Осипа Мандельштама, в статье «Конец романа» (1922) выдвинувшего знаменитую мысль о «связи, которая существует между судьбой романа и положением в данное время вопроса о судьбе личностей в истории». Если считать, что «мера романа – человеческая биография», то во времена, когда у человека не может быть биографии, не может быть и романа. На взгляд Мандельштама, человек ХХ века не имел ни силы, ни даже чувства времени, на котором должна основываться полноценная биография[162].

      Постиндивидуалистический человек Гинзбург, изменчивый и фрагментарный, – существо, чье постоянство как связного единства во времени находится под вопросом (речь идет о перманентности, которую Рикер считает одним из ключевых связующих звеньев между понятиями «самости» и «того же» – ipse и idem)[163]. Обеспокоенность непостоянством «я» возникает как минимум уже у Локка, который разрушил единство человека своими аргументами о взаимоотношениях духа и тела[164]. Гинзбург, бесспорно, сознавала, что унаследовала существовавшие в ХХ веке версии учения об итеративном «я» (таком, которое видоизменяется с каждым моментом его провозглашения),