Природа наша изначальная соткана из любви и добродетели; и недопустимо сомневаться в ней – иначе откроем мы путь к своему сердцу тому, что сокрыто за обратной стороной Оранжевой планеты; тому, что превращает людей в тех, кто точит лезвие не за тем, чтобы любоваться отблесками колец светила единственного этой земли на серебристой глади его.
Ингрит посмотрела на Тэдди – он старался быть невозмутимым, но глаза его выдавали тревогу; девушка взяла его за руку, почувствовала тепло его ладони и немного успокоилась сама.
Седая борода главного лекаря коснулась головы её матери как раз в тот момент, когда дыхание её на миг прервалось; это заметила только Ингрит – главный лекарь был настолько стар, что был дряхл, и потому не увидел, что королева на миг… предалась забвению?
Ингрит хотела было сказать об этом брату Эдварду, но тотчас же дыхание их матери выровнялось, и единственная дочь Сесилии промолчала; ей стало жаль братьев, жаль старого лекаря и всех, кто, возможно, любил королеву.
Ингрит посмотрела на её лицо: красивые, тонкие черты и моложавый вид для сорока девяти лет составляли образ вечно молодой доброй волшебницы; но Ингрит знала, что это всего лишь миф – тот, что говорит, что у добрых волшебников со старостью расходятся дороги, что старость не приходит как награда тому, кто творил добро, посвятив этому свою молодость.
Но сейчас Ингрит видела, как высока была награда её матери за все совершённые ею добрые дела.
3
Выходя из спальни своей матери, Эдвард ещё около часа терпеливо ждал старого лекаря у дверей; во все подробности состояния здоровья королевы Сесилии не посвящали даже его, однако он крепко решил это исправить, мысленно попросив прощения перед всеми добрыми волшебниками за своё любопытство – но можно ли было назвать интерес сына к состоянию здоровья его матери любопытством?
Эдвард заметил в глазах прошедшей мимо него сестры желание что-то скрыть, и весь этот час он думал о том, что же это могло быть – вернее, могло ли это быть именно то, о чём он думал.
Старый лекарь мог и заснуть в ходе работы; Эдвард это знал, но не смел мешать старику осуществлять процесс распознавания недуга, если таковой, конечно, осуществлялся. От этого зависела жизнь его матери.
Наконец, старик вышел из спальни королевы. Глаза его полуслепые были мутнее, чем прежде, а борода, казалось, поредела вдвое.
Эдвард не смел допустить до себя догадку, но мастер медицины опередил его:
– Этой ночью Златовласка необычайно высока. Если её кольцо не погаснет, вам никогда не быть королём.
Сказав это, старик медленно пошёл прочь – так медленно, что не было в мире, освещаемым Златовлаской, слова, способного охарактеризовать его шаг.
Эдвард, недолго думая, направился в Башню Звездочёта, стены которой знали даже больше,