– Эй, парни, как вы там? – прокричал Зорин.
– А чё нам сделается? – хрипло прокричали в ответ. – Далеко, зараза, неинтересно!
– Вы кто, мужики?
– Да мы-то все те же – Костюк, Гурвич, третий взвод… А ты, пулеметчик, что за гость такой?
– Зорин моя фамилия… Ладно, мужики, позднее представимся и обменяемся верительными грамотами… – Ноги затекли, он потряс ими, снова припал к пулемету. Даже не заметил, как иссяк магазин. Кожух раскалился, дымился. С водичкой на этой вышке, видимо, проблемы… Игумнов был уже наготове, отцепил диск, отшвырнул, пристроил новый.
– Это последний!
– Не обрадовал! – прокричал Зорин. Обидно, только в раж войдешь…
Прореженная цепочка гитлеровцев пошатнулась, стала ломаться. Немцы пятились, сумбурно стреляли. Двое или трое стали строчить по селу – били наудачу, не понимая, где засел пулеметчик. Но кто-то узрел пожарную вышку, закричал, тыкая в нее пальцем. Наблюдательность не помогла – Зорин уже разобрался с «особенностями» пулемета, пули взломали грудную клетку, гитлеровец взмахнул руками, сделал сложное страдальческое лицо…
Объявился кто-то храбрый в рядах штрафников. Поднялся, вскинул винтовку. И снова боевой азарт охватил бойцов (не всех, к сожалению). Поднялись десятка полтора – кинулись в атаку, крича лужеными глотками. Немцы тревожно перекликались. Кто-то отбросил пустой автомат, выхватил саперную лопатку. Кто-то хлопал себя по пустым подсумкам. Двое оттаскивали к амбару раненого офицера. Отступать с достоинством времени не было. Негодующая толпа уже неслась. Закатное солнце блестело в штыках. Сшиблась клокочущая энергией толпа с цепочкой фрицев, смяла, началось избиение. Мелькали приклады, ноги, руки. Свалился молоденький боец, застреленный в упор. Немец лихорадочно передергивал затвор, а на него летел штрафник, сжимая винтовку с пристегнутым штыком, орал во все воронье горло. Немец рвал заклинивший затвор, два крика слились в нестройный рев. Боец проткнул его насквозь, выдернул штык, а потом наносил мощные колющие удары в агонизирующее тело… Дрались на кулаках – размахивать оружием в этой тесноте было невозможно. Плечистый мужик повалил своего «соперника» ударом в челюсть и не давал ему подняться, бил и бил безостановочно по лицу, превращая его в кровавую маску… Кто-то вырвал у фашиста саперную лопатку, треснул по каске, а потом по ключице, по ненавистной фашистской морде… Диверсанты побежали, увязая в траве. В живых осталось только трое. Проворный боец, весь в крови, возможно, и не в своей, – подобрал автомат, принялся строчить, особо не целясь. Срезал одного. Захлопали винтовки и карабины. Упал второй. Последний повернулся лицом к советским солдатам, плюхнулся на колени, задрал руки. Не помогло – пули рвали комбинезон, дырявили фашистские внутренности…
Опьяненные победой, радостно вопили, трясли винтовками. Подтягивались отстающие. Седой раненый волочил забинтованную ногу. Объявился старший – командир отделения