И этот самый Николай, который у всех вызывал зависть, смешанную с досадой, не только заинтересовался моей особой, но и сам пошел навстречу. Сложных, умных разговоров между нами не было, был магнетизм взаиморасположения и доверия – то, что позволяет продолжать себя в другом существе. Повсюду мы появлялись вдвоем: сидели за одним столом, обедали в столовой, занимались в библиотеке, разгуливали по станице, ходили поочередно в гости и засиживались допоздна. К нашей совместной жизни так привыкли, что прозвали «папашей» и «сынком». Дружба с Николаем поднимала меня в собственных глазах и дала впервые почувствовать силу и благо мужской привязанности. Я многому у него научился, в нем для меня воплотилось то состояние, которое обычно именуется «старший товарищ». Он не пил и не курил, не признавал матерщины и чрезвычайно дорожил своей репутацией. То, как он ходил, говорил, раскрывался, вызывало мое восхищение – я невольно стал подражать. Сам того не сознавая, я проходил школу общения, учился понимать другого человека, угадывать его желания и настроение.
Со мной Николай вообще был учтив и мягок, я не помню ни одной размолвки, ни одного возбужденного разговора. Только временами, когда прорывалась моя глупая горячность, он останавливал меня: «Стоп, пацан, не торопись, подумай». Однажды он дал мне совет: «Никогда не унижайся и не унижай», – и я не раз вспоминал эти слова; не столько унижал сам, сколько по слабости унижался. Другой совет я тоже не забыл: «Не позволяй женщинам руководить собою, ты перестанешь быть мужчиной». Но мне казалось, что с женой он слишком суров и строг. Она, бедняжка, старалась угодить, вызвать улыбку, заглядывала в его глаза с покорным умилением, а он сухо, отрывисто отвечал, задавал вопросы и никогда не улыбался. Он не затрагивал в наших разговорах семейную тему, но я догадывался, что в его любви скрыта какая-то загадка.
На выпускном вечере мой друг в последний раз мелькнул ярким видением. Когда преподаватели и выпускники изрядно захмелели, он вышел внезапно из боковой двери в кумачовой рубахе с синим кушаком, выждал, пока пирующие развернутся в его сторону, пригладил волосы, широко развел руки, словно обнимая всех, и пошел отбивать мелкую упругую дробь. Не успели зрители опомниться, как его подвижное, ловкое тело, взлетая и опускаясь, заполнило все свободное пространство. Волны горячего воздуха, поднятые танцором, ударили в лица и заставили их неузнаваемо измениться. Перед глазами полыхало пламя разгорающейся пляски, и я забыл, где и с кем пребываю; перевел дух, когда это пламя