Свет фар задел накренившуюся старую осину, из которой на макушке росла молодая ель. Некоторое время Гриф вглядывался в сырую темноту, высматривая где-то там, за изломанными деревьями и кустарником «хату».
Растянутые желтые круги скользили дальше, а «хата» осталась позади в темноте, словно канула в Лету. Гриф знал, что без Федорыча и Коленьки избушка превратится в гору веток, и он никогда больше не зайдет к человеку ли, к существу ли, не важно, к тому, кто когда-то помог, наставил на путь истинный, спас.
От этих мыслей снова заворочалось, заурчало тоскливо какое-то неуютное беспокойство. Казалось, что-то он потерял очень ценное, и нет возможности обрести это снова. Многое Гриф растерял в этой жизни безвозвратно. Сталкер отмахнулся от гнетущих мыслей. Быстро отпускает его, а раньше, до знакомства с Явой, и вовсе не цепляло. Что он с ним сделал? Вроде сопля соплей, салабоном был, им и остался. Мягкотелый, жалостливый, доверчивый. Какие только байки и притчи ни рассказывал сталкер парню, на скольких примерах человеческой алчности, злобы, вранья, подлости, предательства ни воспитывал его, нет, тот не меняется, все думает, они хорошие там, где-то в глубине души. Всех, дурачок, по себе мерит.
«То ли Ява туп, то ли псих, – думал сталкер. – Нельзя после того, как не подвинулись, не дали места у костра, при встрече улыбаться жлобу, пожимать руку, а при случае звать на огонь и делиться».
Грифу, конечно, плевать на косые взгляды, ухмылочки за спиной, шепотки: «Вона падальщик со своим мопсом шлындает». Он даже не пытался этим закопченным, тупым рожам объяснять, да что им, он себе не мог объяснить, что в этом парне такого, от чего, когда тот рядом, на душе спокойно и уютно, словно очутился в кругу семьи, что зона вокруг Явы изменяется, что солнце, пусть и редкое на этой проклятой земле, светит ярче, что только от осознания того, что он есть, жив-здоров, все арты меркнут.
«Врос он в меня, – подумал Гриф и остановился. – А надо ли мне, сволочи мародерской, душегубу конченому, размягчаться? Зачем мне о душе вспоминать? Зачем мне об этом думать и сомневаться? Зачем мне смятение? Жил ведь. Шесть лет жил не тужил. Надо с ним поговорить, нечего ему здесь делать. Денег дам и пусть валит. Оставит меня в покое. Пусть семью делает, детей растит. Тут ему не место. Зона его либо сломает, либо сожрет. Он не сможет стать таким… таким, как я, не из того он теста слеплен».
Гриф ворочал мыслью, что, впрочем, тоже стало новой привычкой. Раньше ему не приходилось особо напрягаться по этому поводу. Бродил по зоне, искал хабар, отнимал у других, не очень-то задумываясь о материях, жал на спусковой крючок, обменивал добычу на тугрики, пересылал их на счет, напивался, набирал жратвы, боеприпасов, чинился, лечился и снова в рейд. Он с армии знал простую истину и ее придерживался: «Меньше знаешь – лучше спишь», а что тупые на самом деле самые счастливые, понял в зоне. Они даже могут не догадываться, что настоящее счастье их стороной обошло.
Сталкер