поблёскивая, горят.
Одной извивающейся змее
другая вцепилась в бок:
вдоль каждой в разбросах полуколец
заметны следы борьбы, —
я знаю, там Иппокреной Иртыш
не ставший впадает в Обь.
И сон как будто рукой сняло,
мне виделись наяву
железных и клацающих клыков
желтеющие ряды,
сочащийся медленно липкий яд
с раздвоенных языков.
Опыт о патриотизме
Князь
Пётр Андреевич Вяземский,
наполовину ирландец,
первый президент
Русского исторического общества,
чиновник, придворный, орденоносец,
добрую треть
долгой жизни своей проездивший
по заграницам,
раздраженно брюзжать
возвращался в отчизну время от времени
о народе русском и Боге.
Граф
Толстой Алексей Константинович,
русак чистокровный,
наперсник и друг
детства будущего Царя-освободителя
и сиделец на коленях у Гёте,
редкой силы мужик
разгибавший подковы, и равнодушный к почестям
в наследных имениях охотник,
в стихах искажал
историю государства российского,
надо всем святым насмехаясь.
О,
какие б им теперь обвинения
предъявили мнимые патриоты,
уличив, например,
в презрении ко всему, чем отечество
справедливо гордится,
в оскорблении чувств
верующих чересчур тщательно,
трепетно и щепетильно, —
но, увы, глупцам понять не дано,
ко врагам своим способным только на ненависть,
как они любили Россию!
«Я понял, почему Царь-пушка не стреляла…»
Я понял, почему Царь-пушка не стреляла,
Царь-колокол не бил:
один – без языка, другая – без запала, —
с тем укрощён их пыл,
чтоб на Москве вовек ни по нужде, ни в шутку,
как то случалось встарь,
не вздумал никакой устроить ей побудку
звонарь или пушкарь.
Как белы голуби они, от лишних удов,
с печатью на челе,
освобождённые, обстав незримый Чудов,
безмолвствуют в Кремле.
Возле императорского трона в Зале Безмятежности Летнего дворца