– Порой с поклонниками общаться приятнее, чем с их кумирами, но это крайне редко. Гениям не везет на поклонников-падальщиков талантов.
– Мне кажется, нам трудно беседовать именно от того, что мы слишком хорошо понимаем друг друга. Ты – предатель, бежавший от людей, а я был ими растерзан и продал душу Бездне ради собственного спасения, ради того, чтобы жить. Хм, странно, но именно такая жизнь мне по душе. Помнишь это стихотворение:
Отверженник-поэт, что, обреченый аду,
Давно сменил очаг и ложе на вертеп.
В вас обретет покой и горькую усладу:
От угрызения спасут вертеп и склеп.
– Альков и черный гроб, как два родные брата,
В душе, что страшными восторгами богата,
Богохуления нечестные родят.
– Браво, друг мой, приятно мне общество того, кто прогуливался по ночному саду, где растут болезненные цветы. Как хорошо, когда тебе некого судить. Да, мое изгнание – это бегство больного чумой от больных камнем глупости. Может быть, на их счет я ошибаюсь, но теперь это неважно. Теперь я один, и не хочу делить свое одиночество с желчным, черствым мерзавцем, помнящим все обиду и всю причиненную ему боль лишь за то, что он удосужился думать иначе, жить по-иному и чувствовать иначе. Я хочу оставаться самим собой, простой тенью уходящего дня, тенью среди звезд, среди немого безмолвия красоты и серебристого, пьянящего изящества меланхолии, тоски с легкой ноткой грустной скорби. Меня пьянит это ощущение, это состояние, я нахожу его блаженным источником своего счастья. Это моя пляска смерти, и клянусь суккубами, она сладка, словно пляска смерти самого Сен-Санса в исполнении органиста. Моя грусть не утрата, а приобретение, нечто врожденное или инстинктивное, чьему раскрытию способствовали обстоятельства… Прости, мне легко начать откровенничать, ведь надо мной нет дамоклова меча общественного порицания.
– Тебе не нужен ад или рай?
– О, зачем? В раю скучно, а ад пуст. Нет ничего ужаснее середняков-бюргеров, буржуа и прочих мещан. Они навевают образы картин Якоба де Гейна, а их дома – натюрморты Питера Боеля. Лучше провести вечер в клубе «зеленая лампа» или среди людей, как Гордон Комсток. Все же, я предпочту общество мертвых поэтов, неторопливых эпикурейцев.
Люблю я отчаяние мое безмерное,
нам радость в последней капле дана,
И только одно здесь я знаю верное:
Надо всякую чашу пить – до дна.
– Расцветайте, отцветайте, многоцветно, полновластно
Раскрывайте все богатство ваших скрытых, юных сил,
Но в расцвете не забудьте, что и смерть как жизнь прекрасна,
И что царственно величье холодеющих могил.
Услышав эти строки, монах встал и поклонился Эшлеру. Они расстались. Монах смотрел на ночное ясное небо полное звезд, и о чем-то думал. Эшлер же поклонился в ответ, и отправился в свое поместье, где его ждали последние приготовления к Самайну, напевая «Литания