Дня своего рождения Бадалов не знал, а имел всего-навсего смутные сведения о том, что, когда он появился на свет, было время уборки хлебов. С первыми документами вышла путаница, в результате которой год рождения Усейна оказался тот же самый, что и у его родного брата, умершего в младенчестве. Он все еще помнил голос матери, говорившей, что ему должны быть отмерены долгие года жизни, чтобы хватило на двоих. Начавшаяся война не позволила молодому педагогу приступить к трудовой деятельности. После ее окончания он устроился в управление архитектуры республики, где доработал до самой старости, и вернулся в родные края. Осесть в горном селении он не собирался, к тому же всех его жителей ожидал скорый переезд, что, собственно, и пробудило в нем желание провести там еще некоторое время. Родное селение, на взгляд Бадалова, за последние десятилетия подверглось незначительным изменениям: люди по-прежнему трудились на поле; количество подворий, казалось, не увеличивалось; дом братьев-кузнецов, как изначально стоял у въезда, так и оставался крайним.
В образовании нового населенного пункта Бадалов принимал непосредственное участие. Его единственный сын к этому времени обосновался в Баку, а старший внук с удовольствием согласился быть рядом с ним. Он не спешил причислять себя к немощным людям, считая, что старость, ограничивающая свободное перемещение, еще не наступила, и утешал себя тем, что к его мнению до сих пор прислушиваются, иногда и за советом идут.
Восточный угол поселковой площади в народе назывался «Пахучим» из-за магазина молочных продуктов, замыкавшего ряд однотипных строений. Здесь перед Бадаловым будто бы из его заунывных воображений возник человек, которого он меньше всего хотел бы встретить: известный строитель Штибек Гурамов.
– Как долго я ждал этого момента, чтобы расспросить тебя с глазу на глаз! – произнес тот, преградив ему дорогу.
Бадалову не раз приходилось сторониться скандального мужчины. Но как быть на безлюдном месте, он не знал и недовольно пробормотал:
– Кого же с утра еще встретишь?.. Нет бы делом заняться.
– Кто бы дал?! Довели тут людей, понимаешь!..
Не желая препираться с ним, старик стал оглядываться по сторонам.
Гурамов тоже был немолод, но еще силен, среднего роста, широк в плечах. Наполовину седые волосы выглядели ухоженными, а синяя рубашка, из кармана которой выступала сложенная вчетверо бумага, была помята. Огрубелые большие кисти рук мужчины указывали на его непосредственное отношение к тяжелому физическому труду. Гурамова раздражало даже упоминание о прославленном старике, но острословы при нем иногда превозносили Бадалова, славили его меткие выражения, отмечали стиль кладки как лучший в округе, что точеный им топор дает дополнительные силы, и прочее. Порой, когда происходили подобные бессодержательные разговоры, Гурамов становился мишенью для насмешек.
– Чего молчим? – спросил он. – В прошлый раз на киме* (место стихийного сборища мужчин) ты притворился глухим. Как теперь будем выпутываться?
Еще немного помедлив, тот сказал:
– Мне не о чем с тобой говорить.
– Придется. Человек должен быть в ответе за свои слова.
– Что тебе от меня надо?
– Разве не ты болтал, что от мужчин зависит все то, что происходит вокруг? – произнес Гурамов въедливым голосом. – Прежде всего, это касается тех, кто водил дружбу с местными управленцами. И что? О каком порядке тут можно говорить?
Бадалов хотел возразить, но ему не позволили.
– Здесь полпоселка я построил, – продолжил тот, ударяя себя рукой в грудь, – я, со своими сыновьями. Все помнят, что у меня тогда работало