– Раньше… теперь никогда не будет так, как раньше, – перешла она на польский. Фраза была длинной, но ее основной смысл я поняла.
А через два дня Геня умерла. Случайно упала в квартире и ударилась виском о край массивного стола из красного дерева… Я была в то время на работе. Пришла домой, увидела лежащую на полу Геню и сразу вызвала «Скорую». Приехавшая бригада констатировала смерть; мне задавали вопросы: не кружилась ли у Генриэтты Карловны в последнее время голова и как вообще она себя чувствовала? Я сказала, что все было нормально… как всегда… При чужих людях я еще держалась, а когда они ушли – заплакала, зажимая рот рукой. Геня никогда не одобряла бурных проявлений чувств, она говорила, что только быдло все выставляет напоказ и ничуточки не стесняется этого. Гени больше не было, но я стыдилась громко рыдать или кричать во весь голос, словно Геня могла услышать мои вопли и сделать мне замечание.
Я вышла из квартиры, опустошенная, наткнулась на Качанова.
– Ты что ревешь? – обратился он ко мне, переминаясь с ноги на ногу. Его руки оттягивали две авоськи с картошкой. – Вот. Купил побольше, говорят, она скоро подорожает.
– Геня умерла.
– Генриэтта! – вытаращил он глаза. – Когда?! Она же сегодня сантехника вызывала!
– Какого сантехника? – не поняла я.
– Он из ее квартиры выходил. Такой, в синей робе, с инструментами. Кран, наверное, протек. У нас такой уж дом – хоть экскурсии сюда води, а ремонт плановый не делают. Все краны проржавели…
– Она мне об этом не говорила.
– А что тут говорить? Труба лопнула, она и вызвала мастера.
– С трубами вроде все у нас в порядке.
– Ну, не знаю, – недовольно протянул Качанов и наконец спохватился: – Мои соболезнования…
Похоронили мы ее тихо, на кладбище нас было всего трое. Калерия Ивановна, полковник Косицкий и я. Ни отец, ни моя мать не появились; им обоим я отправила телеграммы, но никакого ответа пока что не получила. Полковник не мог сдержать слез, он плакал, и мелкий моросящий дождик как бы вторил его слезам. Он купил три букета белых лилий и усыпал цветами гроб: это было романтично и красиво. Гене это понравилось бы, невольно подумала я. Калерия как бы услышала мои мысли.
– Генриэтта, наверное, была бы довольна, – шепнула она мне.
Я кивнула, меня душили слезы, но плакать я не могла: слезы застревали где-то в самом центре груди и словно давили изнутри, мешая мне дышать. Резкие спазмы простреливали грудь, и от этой боли я морщилась.
– Потом заедем ко мне, – тихо сказала Калерия. – Генриэтта кое-что оставила мне – для тебя.
Когда тяжелые комья земли полетели на гроб и двое работяг энергично заработали лопатами, я невольно отвернулась. Под мелким моросящим октябрьским дождиком мы ушли с кладбища. Я шла и думала: как это странно и непонятно, что мою утонченную, элегантную Геню зарывают: она землю не любила и никогда не копалась в ней. А теперь она лежит там, в могиле, и я уже никогда больше не увижу ее у нас дома.
Я