– Н-да, представляю, – бормочет Зыбин, – у вас не очень жарко?
– Нет, ничего, – говорит Нелька, – Алена перед уходом все окна открывает и балкон, так что ничего…
«Вот так, ничего, – думает Зыбин, – никогда не жалуется, кажется, помирать будет, и то скажет, что и в этом, в общем-то, ничего особенно страшного нет, и не такие люди помирали…»
Она еще спрашивает про жену, про Дениса, и Зыбин отвечает, отвечает, постепенно подводя разговор к тому, что как только он немного окрепнет – «я там лежал почти все время, мышцы слегка атрофировались, а сейчас начну двигаться, потолок размывать, они и подтянутся», – то он сразу же приедет, поможет, если что там надо приколотить, покрасить…
– Нет-нет, – пугается вдруг Нелька, – сейчас приезжать не надо, я такая стала страшная… Не хочу, чтобы кто-то меня видел, кроме Алены. Я даже в зеркало боюсь смотреться – не верю, что это я…
– Так когда приезжать? – спрашивает Зыбин. – Когда поверишь? Или когда с постели встанешь, накрасишься?
– Я думаю, этот процесс пойдет одновременно, – говорит Нелька, – с двух концов, как в учебнике: из пункта А в пункт Б вышел пешеход, а другой пошел ему навстречу…
«Пешеходы не встретились, – машинально заканчивает про себя Зыбин. – Почему? И ответ: не судьба».
Впрочем, это все ерунда: Нелька время от времени почти совсем оправляется, встает, гостей принимает, печет что-то в духовке, схватив вышитым полотняным обручем редкие седые пряди. Обруч ей Алена подарила на день рождения. Харе Кришна… Они тогда целой компанией к Нельке явились: в таблы колотили, палочки жгли, плясали, пели. Харе Кришна! Харе Кришна! Харе Ра-ама!.. Нелька потом говорила, что ей вроде как получше стало после этого на некоторое время. Все может быть, все может быть…
Когда-то, еще в самом начале знакомства, Лиля привела его на какой-то любительский спектакль в длинном низком подвале, сплошь затянутом пыльной пахучей мешковиной. Студенты – кажется, это был курс какого-то технического института, – играли своего автора: ходили по кругу, переносили черные картонные кубы, складывая и тут же разбирая стену, и перебрасывались какими-то бессмысленными словами: карва… муиум… и прочее. Лысый, носатый, в черной, изодранной в лохмотья рясе взбирался на куб, говорил, подняв палец: щетка! И все опять начинали кружиться и повторять, то рассыпаясь, то вновь попадая в такт: щетка!.. щетка!..
Зыбин забыл имя автора. Жена как-то приводила его, года через три после того вечера, потому что Дениска тогда только-только начинал говорить, и автор ушел к нему в комнатку и играл с ним весь вечер, так что в кухню долетал только мягкий взрослый баритон и визгливый детский дискантик. Зыбин вспомнил имя: Ярослав. Жена называла его Ярик – коротко, по-свойски.
Потом где-то случайно попалась на глаза визитка, сделанная с каким-то легким японским изяществом: «Розенталь Ярослав Максимилианович. Книжная графика. Интерьеры». Рамочка – тушь, перо. Веточка то ли рябины, то ли мимозы в левом верхнем углу. И длинный подробный адрес: