Виктор тяжело смотрел сквозь прозрачное стекло графина, вбирая теперь его пустоту. Когда Артём закончил, он шумно вздохнул, выбил пальцами барабанную дробь и с некоторым раздражением сказал:
– Стервой твоя панночка оказалась.
Чуткий официант, оценив важность разговора и убрав папку со счётом за спину, прошёл мимо.
– По-моему, она нездорова. Сашку жалко, – слабо возразил Артём.
– Видишься с ним?
– Нет… запретила. Говорит, сперва алименты выплати, потом подумаю. Знаешь… – Артём длинно посмотрел в открытое окно, в смазанную сумерками листву. – Мне её тоже жалко.
– Щас распла́чусь, – поморщился Виктор, нащупывая бумажник. – Слушай, пойдём отсюда, а?
Вечер освежил их лица прохладой. Пьяно мерцали уличные огни, приглушённые густой зеленью клёнов. Синие троллейбусы с табличками “в парк” неспешно увозили дачников в казённый покой. Друзья шагали по тротуару в недосягаемое тёмное пятно впереди. Твёрдые углы зданий смешались в танце теней. Проснулись гулкие отзвуки дворов – дребезг стекла, смех, крики, – вызывающие сладкую тревогу: если не убьют, то наверняка превратят беспечную походку в ветер. Границы города растворились. Стена вряд ли будет стеной, если подойдёшь ближе, коснёшься – рука уйдёт в пустоту. Дерево едва ли окажется деревом, если проведёшь ладонью – смахнёшь смертную тень с чужого лица. И звёзды горят над остывающими крышами, над невидимой стрекочущей степью, что за пятью домами, так ярко, голо, бесстыже…
– Здесь я оставил два зуба и хайр, когда с репетиции шёл, – Артём жестом музейного гида показал на скамью под навесом автобусной остановки. – Срезали тупым ножом. Через год новый вырос, как у ящерицы.
– Жёстко, жёстко… Мне кто-то рассказывал из наших. Теперь уже хрен такой вырастет, – Виктор погладил голый затылок друга.
Они двинулись дальше, мигая сигаретными огоньками.
– Я того главного, который со мной беседовал – “я тебя бить не буду, они будут”, – на рынке недавно