Достала рюмки. Вот оно.
– Шпроты есть. Будешь? Ну и я так. Больше люблю настойки, чем чистую водку. Да она и не бывает химически чистой, в природе это нереально, да и в производстве почти никогда, всегда какие-то примеси. Так что лучше пусть будет такая примесь, отчетливая и интересная. И с людьми так же. Иной окунется целиком в говнище, ужаснется и отмоется, и станет в нем говна даже меньше, чем прежде, а появится какая-то… перчинка. А другой живет-поживает годами, десятилетиями, и налипает на него потихоньку всякая бытовая грязь, ну вот как на холодильник, если его не мыть, изнутри и снаружи. И незаметно окажется, что только из этой грязи он и состоит… Рафик мне рассказал твою историю, конечно. Это все ужас, конечно, но не ужас-ужасный-ужас. Тут ведь как – что-нибудь отрежут, зато ума прибавится. Причем, быть может, даже не у него. Что характерно…
Господи, о чем она, – думала Алька, глядя на эту пожилую женщину с первыми пигментными пятнами на руках, сухими щеками и обвисающей шеей.
– …Человек ведь тоже не может быть… химически чист и неизменен, даже самый цельный. Каждая новая ситуация что-то в нем открывает, меняет. Ты тоже о своем солдатике узнаешь много нового. Ну хоть по бабам-то бегать не будет, – усмехнулась, – хотя… Вот мой, например, свекр – герой войны на одной ноге, царствие ему небесное, так ни одной молодке в округе спуску не давал, жена его, третья уже по счету, всегда мне жаловалась.
За историю про одержимый город Данька принимался несколько раз. Сначала город звался Монсегюр, в честь знаменитой альбигойской цитадели. Потом Данька занялся реальными альбигойцами и надолго оставил литературные эксперименты. Когда пару лет назад началась горячка с Яной, ему потребовалось уравновесить катастрофическую важность новых отношений. Две истории качали между собой его энергию, как сообщающиеся сосуды. Монсегюр жил в лэптопе.
Пуговицы не попадали в петли. Он дико нервничал, но внезапно накатило спокойствие. Следовало быстро привести себя в порядок (не забыть обмахнуть тряпицей ботинки), отключить электроприборы, перекрыть газ, выскочить на улицу и поймать маршрутку до конюшни.
Последняя редакция получалась на совесть; Данька начал ее на волне злости и отчаяния: тогда они в очередной раз расставались с Грабовской. Монсегюр утратил имя и стал просто городом; большим подстоличным городом второго имперского эшелона, в котором все скрытое оборачивается бесстыдно-явным. То, что происходит с вашим соседом по предместью, пока вы возвращаетесь из благополучного центра города, теперь происходит с вами. Время вышло из хрупких берегов. По улицам марширует зловещая Дружина, людей вешают на фонарях.
Маршрутка остановилась на бензозаправке. По правилам надо было выходить, но пассажиров было полтора человека – Данька плюс какая-то бабка, и водила махнул рукой. Глядя в окно, подумал, как забавно расслаивается человек – вот сейчас, например, он был един в трех лицах: двадцатичетырехлетний горе-любовник, впервые переживающий нечто живое и человеческое; неудавшийся кандидат наук, фантазер у разбитого корыта;