– Я больше никогда ни с кем не буду такой самоотверженной, бескорыстно любящей, готовой на всё, – с чувством проговорила она. – Господи, как мне жаль себя, жаль эти выброшенные полгода, жаль всего лучшего, что во мне было и что он уничтожил.
Лида была неординарной, яркой девушкой и, расставаясь с мужчиной, которому она попросту надоела, умудрилась найти красивые, особенные слова.
Я не хотела отпускать её, упрашивала ещё побыть у нас. Даже Алексей присоединился к уговорам. Однако Лида не осталась. Она ополоснула в ванной заплаканное лицо, накинула на голову красный шарфик и ушла, пообещав «забегать».
По сюжету следовало бы добавить, что больше я её никогда не видела. Но это не так. Мы с Лидой сохраняли связь долгие годы. Она приезжала меня навестить, когда уже родились мои дети. Рассказала о своей семейной трагедии. У Лидиного брата погибла в автокатастрофе жена, оставив сиротами троих мальчишек: семнадцати, пятнадцати и тринадцати лет. Лида переселилась к брату, дорастила до женитьбы последнего племянника и только тогда родила сыночка – «для себя». Назвала, конечно, Григорием.
Потом мы потеряли связь друг с другом, а через много лет, случайно увидев Лиду в толпе, я отметила, что она всё такая же: круглолицая, со вздёрнутым носиком, с иронично-наивным (почти как у Гришки) взглядом, целеустремлённо несущаяся куда-то, не замечающая никого вокруг. Годы не изменили, не состарили Лиду. И слава богу.
Глава 7
Отец
Апрель до середины был холодный, зато к двадцатым числам наступила жара. Асфальт плавился, подошвы прилипали к нему, от перепада температур звенело в голове. Сотрудники старшего возраста, дослуживающие свой срок, спешно отбыли в отпуск и переселились на дачи.
Вечером двадцать первого апреля мы с Лёшкой навестили моих родителей. Рассказывали о чём-то, смеялись, в том числе и над шутками Гришки. Маме по нашим рассказам Гришка нравился. Кажется, с тех пор я не видела маму такой весёлой.
Папа тоже слушал и сдержанно улыбался. Он сидел на диване рядом со мной, но, как обычно, мы разговаривали мало. И хотелось повернуться к нему, сказать что-нибудь хорошее, тёплое… Но я не знала таких слов.
Я всегда завидовала подругам, которые панибратски обращались со своими отцами: называли смешными домашними прозвищами, тормошили, похлопывали по пузу или лысине. У нас дома ничего подобного не водилось. Мне бы и в голову не пришло лезть к отцу с какими-то пустяками, отвлекать от дел, и до старшего студенческого возраста я боялась его ослушаться. Потом, правда, случалось. Папа выступал против ночных дискотек и походов, требовал, чтобы я ночевала дома и приходила в девять вечера. Я же отстаивала своё право на самостоятельность с таким ожесточением, словно именно на этом походе, именно на этой вечеринке все радости, отпущенные жизнью, закончатся. Папа обижался, неделями не разговаривал со мной. Каждый вечер, появляясь дома, я видела закрытую дверь его комнаты, и невозможно было постучать, переступить порог, попросить прощения…
Я, конечно, не предполагала, что запомню этот вечер