Я очень устала, лицо у меня покрылось испариной, как часто случалось в последнее время. Воздух был невыносимо душен, и я даже в своем легком платье чувствовала себя отвратительно. Приближался дождь – один из тех коротких, но необыкновенно мощных тропических ливней, которые в мае обрушивались на Карибы почти каждый день, и рынок поспешно свертывался, торговля прекращалась. Коммерсанты торопились в гостиницу, работорговцы забивали негров в колодки и уводили в тюрьму, крыша которой виднелась из-за пальмовой рощи.
– Сколько вы заплатили, Воклер? – спросила я, подойдя к управляющему.
– Почти тысячу экю, мадемуазель. За семерых крепких рабов. Наши плантации получат отличную подмогу.
На площадь налетел сильный вихрь, взметнул обрывки бумаг, швырнул мне в лицо мелкий песок. Не начнется ли сейчас ураган? От рассказа мадам де Богарнэ о здешних штормах, сметающих дома, мне было немного страшно, поэтому я, не дослушав Воклера, быстро, насколько позволяло состояние, пошла через площадь к гостинице. Мне пришлось идти мимо шеренги рабов – и новых, вывезенных из Гвианы, и вест-индских. Громко зазвенела цепь. Раздались встревоженные возгласы работорговцев, засвистела плеть, и я, обернувшись, вскрикнула от испуга. Светлокожий стройный мулат, вырвавшись из рук надсмотрщиков, бросился ко мне, схватил за подол платья. Он был закован в железо, разъевшее ему руки и ноги, одет в лохмотья, сквозь которые проглядывала окровавленная спина.
– Что такое? – спросила я испуганно. – Оставь меня!
– Мадам, ради Бога! Я умоляю вас!
– О чем?
– Купите меня! Ради Христа, купите! Иначе они убьют меня, уже сегодня убьют!
К мулату подбежали надсмотрщики, схватили за руки, пытаясь оттащить от меня. К месту происшествия приближался и сам работорговец – в черном сюртуке, с завитыми и напудренными волосами. В руках у него был кнут. Такими кнутами бретонские пастухи собирают свои стада.
– Мадам, я могу быть секретарем. Я крещеный и, кроме французского, знаю еще два языка – английский и испанский. Мой бывший хозяин научил меня… Я могу составить любую бумагу, могу писать стихи…
– Сударыня, извините меня, – любезно обратился ко мне работорговец. – Будьте уверены, с этого черномазого спустят шкуру.
– Спустят шкуру? Не слишком ли это? Он не сделал ничего плохого.
Ребенок шевельнулся у меня под сердцем, и я невольно поднесла руку к животу. Я не должна совершать злых поступков. Я не должна делать того, о чем позже пожалела бы… И почему бы мне, собственно, не помочь человеку, который просит о спасении?
– Воклер, – произнесла я громко. – Воклер, идите сюда.
Мулат смотрел на меня умоляющими глазами, и я невольно чувствовала смущение, смешанное с состраданием. У него были правильные черты лица, близкие к европейским, умный взгляд глубоких черных глаз. Впрочем, я ошиблась, приняв его за мулата; он скорее напоминал индейца-полукровку, потомка племени карибов,