Петр Корнеевич отвернулся, отрешенно глядел куда-то вдаль и нетерпеливо жевал размокший конец цигарки. Его тягу к гулюшкам на стороне и неискоренимому блуду мать воспринимала тоже крайне неодобрительно. Она старалась объяснить мужу эту позорную сыновью слабость несомненными колдовскими чарами его ненасытных зазнобушек, поэтому, проклиная их на чем свет стоит, обращалась за помощью ко всякого рода станичным чернокнижным знахарям и знахаркам.
Упертый Корней Кононович, будучи ревнивым блюстителем семейных казачьих устоев и человеком твердых правил, отмахиваясь, отвечал своей супруге:
– Усе ето бред сивой кобылы! Усе ето самая настоящая распущенность, которая предела не знаить!
Исходя из своих соображений, он считал, что для того, чтобы выбить подобную дурь и блажь из головы, как он твердо считал, своего разболтанного и беспутного сына, по крайней мере, непременно нужен его ременный кнут или арапник. Других лечебных и профилактических средств Корней Кононович в данном случае не признавал и бредней о колдовском происхождении сыновней позорной слабости, на которые любила ссылаться его мягкотелая жена Ефросинья Платоновна, не брал в расчет и слушать такие доводы не хотел.
Петр Корнеевич и без отцовской тошнотворной нотации понимал, что так жить, как он жил, и вести себя дальше действительно нельзя, что его безответственные позорные безобразия не могут продолжаться в станице вечно незамеченными, что как ни хитри и ни лукавь, а шила в мешке не утаишь. Однако из-за непреодолимой пагубной распущенности Петр Корнеевич никак не мог отказаться от своей позорной привычки, которая была настолько заразительной, что у него не хватало физических и моральных сил побороть ее в своей душе.
В сердце Петра Корнеевича гнездилась какая-то чертовщина и руководила соблазнительной похотью и помыслами, склоняющими его неустойчивый дух к прелюбодеянию. Несколько оправившись от смущения и неловкости, он повернулся к отцу и, покусывая губы, с присущей ему беспечностью и наигранной веселостью в голосе отрубил:
– Вали теперича, папаня, на меня усе кулем, потом разберем!
Корней Кононович сделал несколько жадных затяжек и, поперхнувшись дымом, прокашлялся и только потом посоветовал:
– Остепенись, Петро, пока не поздно, не зли меня, Христом Богом прошу! – и с угрозой добавил: – Иначе я с тобой, ты мой характер знаешь, церемониться не буду. Я с тобой в кошки-мышки играть не собираюсь! Возьму в руки ременный арапник и выпорю как сидорову козу за твою беспутную жизню!
У Петра Корнеевича вся кровь прилилась к лицу. Он вскинул голову, как норовистый конь, взнузданный опытным седоком, и, глядя на отца в упор, раздосадованно и с наглой откровенностью заявил:
– Я, папаня, представь сибе, не баба, в подоле дитенка не принесу, так что вы за мине не дюже беспокойтися, – И на лице его застыла язвительная