Любое нарушение фрита порождало чувство страха. В древности не было такого понятия, как естественная смерть, и, если в рядах семьи появлялась брешь, ее расценивали как опасность, ужас или преступление. Отчаявшийся Эгиль грозит морскому владыке расправой, и угрозы его звучат достаточно современно – это крик человека, утверждающего свое право перед всеми, будь это хоть сам Господь Бог: «Когда б я мести / меч мог несть, / то Пивовар / несдобровал бы. / Если б достало / сил, то спорил / я бы бранно / с братом бури»[20]. По форме его вызов тоже принадлежит переходному периоду, когда люди и боги потеряли контакт друг с другом.
Однако в вызове Эгиля есть нечто первобытное. Под более поздней формой скрывается старое ощущение смерти, первобытный страх и первобытная защита. Смерть – это аномалия, вещь противная и непонятная естеству, и человек озирается вокруг, пытаясь найти того, кто принес ее, и если при свете дня убийцу не видно, то нужно искать его во тьме. Человек, вероятно, ищет того, кто совершил это «колдовство». Подавление мысли о естественной смерти в мозгу германца происходило благодаря заботе о будущем умершего; но снова и снова старое отчаяние охватывало его душу, когда он думал о том, что его фриту был нанесен ущерб. Эгиль показал себя как самый оригинальный, самый древний из всех северных характеров. В его восклицании «Если б достало сил…» заключено столько беспомощности, что она становится вызовом: «Мне ли биться / с убийцей сына, / если видит / всяк и всюду, / что у старца / сил не станет? / Ужели мне / поможет немощь?» Именно чувство унижения, спрятавшееся в глубине его души, придает его словам такую горечь.
Но Эгиль достаточно силен и может преодолеть свою беспомощность; сквозь чувство одиночества в нем растет решимость бросить вызов. Крах фрита вынуждает его духовную суть заняться самозащитой. Он похваляется, что обладает поэтическим даром, способным возместить горе: «Рад я не чтить / брата Вили, / главу богов / отвергнуть гордо, / но Мимира друг / дал дар мне дивный, / все несчастья / возмещая». В этом утверждении своей личности Эгиль уходит далеко вперед от той культуры, в которую он встроен духовно. Пока фрит являлся нерушимым фундаментом человеческой жизни, такие испытания не могли возвысить человека. В ту пору скорбь была просто отравой, которая разрушала фрит и семью, и вместо сострадания скорбящий удостаивался презрения. С того самого момента, когда родственники погибшего заявляли, что не могут найти никого, кто стал бы объектом их мести, они подписывали себе смертный приговор в духовном и социальном плане.
Неотомщенная потеря – величайшее горе, духовное самоубийство целой семьи. Спасти семью и избежать бесчестия можно было только одним путем – уничтожив убийцу. Бесчестие необходимо было