– Лучше отвернитесь, – сказал он.
– Я выйду и подожду за дверью.
Сергей разделся и лег под простыню. Одежду и сапоги он бросил в угол. Потом он слушал, как раздевается Людмила. Она забралась к нему под простыню, и ее кожа была холодной и вздрагивала под его шершавыми пальцами. Ему все-таки нравилось, что он у нее первый мужчина.
А потом он поцеловал ее, и она заплакала и крепко прижала его к себе, отшатнувшегося: «Это ничего, Сереженька, это ничего», и стало стыдно за свою грубость перед внезапно открывшейся чужой одинокой судьбой, в которой ничего нет, и он в ней такой незначительный и равнодушный, и казенная узкая кровать, и кирзовые сапоги на полу, в которые вставлены ее туфельки, и вот они вместе, и она вбирает его в себя, как сухой горячий песок впитывает в себя дождевую воду, и каждая песчинка жаждет влаги: се… ре… жень… ка… се… ре… жень… се… ре… жень… се… ре… жень… к…
За окном посерело. Сергей дремал, часто просыпаясь и глядя на часы. Иногда он смотрел на лицо девушки, стараясь запомнить еще малознакомые черты. Ее лицо была красивым и немного надменным. Сергей усмехнулся и заснул.
Он проснулся, когда было совсем светло. Теперь Людмила смотрела на него. Было холодно, и он натянул на замерзшую спину простыню и прижался к девушке. «Какая она чужая, думал Сергей. Незнакомая и чужая. Вот нас сейчас ничего не разделяет, кроме кожи, но мне стыдно поцеловать ее. Как было бы стыдно целовать в метро прижатую к тебе незнакомую девушку».
Людмила вдруг погладила его по замерзшей спине. Сергей закрыл глаза и спросил:
– Зачем я тебе?
– Ох, Сереженька, сама не знаю. Верней, иногда знаю. – Она помолчала. – И не старайтесь меня обидеть.
– Извини. Я дурак.
– Вы весь вечер вчера старались меня обидеть. А я терпела.
– Извини. Ничего, что на ты? Мне кажется, что у нас был весомый повод перейти на ты.
– Мне нравится обращаться к вам на вы. Ты такой унылый, такой в очках… Настоящий Онегин! Господи, ведь ты же мне никогда не скажешь: товарищ младший сержант, смирно! Ложись! Делай раз… Если он сегодня приедет, я в окоп не полезу, – она рассмеялась, уткнувшись носом в его плечо. – Этим летом я Ольке сказала, что больше не могу. А она как увидела вашу роту, так и вытолкнула меня из библиотеки. «Вот, говорит, нечего откладывать. Начни с этой роты».
– Мне пора, Людмила.
– Ох, мне тоже. Ты пока не смотри на меня. Ну не смотри.
– Ты красивая.
– Тогда смотри. А то совсем как чужой: мне пора, мне пора… Мне, может, еще порее, чем тебе. Можно, я примерю твои очки? Где они?
– В сапоге. Или в кителе.
– Вон, на галифе лежат.
Сергей немного проводил Людмилу и пошел в казарму. До подъема оставалось с полчаса, но многие уже встали. Толстый Заболоцкий босиком топтался возле тумбочки и копался на полке Сергея.
– Что ты лезешь в мою тумбочку? – сказал Сергей. – У нас, слава Богу, еще не коммунизм.
– Дай зеркальце, –