Ночь нежна. Френсис Скотт Фицджеральд

что не пыталась отыграться на дочери за собственные неудачи. Жизнь не наделила ее ни горечью, ни сожалениями, – она дважды удачно выходила замуж и дважды вдовела, и с каждым разом веселый стоицизм ее только креп. Первый ее муж был кавалерийским офицером, второй военным врачом, от обоих остались кое-какие деньги, которые ей хотелось передать Розмари в целости и сохранности. Своей требовательностью к дочери она закалила характер Розмари, требовательностью к себе – во всем, что касалось работы и верности ей, – внушила дочери приверженность идеалам, которые определяли теперь ее самооценку, – на прочий же мир девушка смотрела глазами матери. «Сложным» ребенком Розмари никогда не была, а ныне ее защищали словно бы два доспеха сразу, материнский и свой собственный, – она питала присущее зрелому человеку недоверие ко всему, что банально, поверхностно, пошло. Впрочем, после неожиданного успеха Розмари в кино миссис Спирс начала думать, что пора уже отнять – в духовном смысле – дочь от груди; она скорее обрадовалась бы, чем огорчилась, если бы эти несговорчивые, мешающие привольно дышать, чрезмерно строгие представления об идеальном Розмари применила к чему-то еще, не только к самой себе.

      – Так тебе здесь нравится? – спросила она.

      – Неплохо было бы познакомиться с этой компанией. Тут есть и другая, но в ней приятного мало. Они узнали меня – похоже, нет на свете людей, которые не видели бы «Папенькину дочку».

      Подождав, когда угаснет эта вспышка самолюбования, миссис Спирс прозаично спросила:

      – А кстати, когда ты собираешься повидаться с Эрлом Брейди?

      – Думаю, мы можем съездить к нему сегодня под вечер, – если ты уже отдохнула.

      – Ты можешь – я не поеду.

      – Ну, тогда отложим на завтра.

      – Я хочу, чтобы ты поехала одна. Это недалеко – а говорить по-французски ты, по-моему, умеешь.

      – Мам, а существует что-нибудь, чего я делать не должна?

      – Ну ладно, поезжай попозже, но сделать это до того, как мы отсюда снимемся, необходимо.

      – Хорошо, мам.

      После ленча их одолела внезапная скука, нередко нападающая на американцев, заезжающих в тихие уголки Европы. Ничто их никуда не подталкивает, ничьи голоса не окликают, никто не делится с ними неожиданными обрывками их собственных мыслей, и им, оставившим позади шум и гам своей родины, начинает казаться, что жизнь вокруг них остановилась.

      – Давай пробудем здесь только три дня, мам, – сказала Розмари, когда они возвратились в свой номер. Снаружи легкий ветерок размешивал зной, процеживая его через кроны деревьев, попыхивая жаром сквозь жалюзи.

      – А как же мужчина, в которого ты влюбилась на пляже?

      – Мамочка, милая, я только тебя люблю, никого больше.

      Розмари вышла в вестибюль, чтобы расспросить Госса-père[6] о поездах. Портье, облаченный в светло-коричневый военный мундир, поначалу взирал на нее из-за стойки сурово, но затем все же вспомнил о приличествующих его métier[7] манерах. Она села в автобус и в обществе все той же пары раболепных гарсонов поехала на станцию;